Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

Россия продолжала оставаться частью христианско-европейского мира; противопоставляя себя «латинству», она, тем не менее, сознавала себя «Западом» по отношению к Азии. Ибо и для славянофилов гегелевское европоцентристское понимание Востока полностью сохраняло свою силу.

В произведениях Чаадаева, этого предшественника русского западничества, можно легко найти такие оценки Азии, которые и поныне живы на Западе и которые в конечном итоге восходят к представлениям классической Греции. Отвергая русские (но в первую очередь византийские) традиции, он отводит азиатским культурам место между Западом и Россией — располагая их ниже европейской культуры, но выше русской [107].

Тем не менее, полагал Чаадаев, история Востока не имеет ничего общего с российской. И хотя некоторые провинции Российской империи граничат с азиатскими империями, они не являются жизненными центрами России и никогда не могли бы ими стать.

Напротив, с точки зрения славянофила Хомякова, русская духовность превосходила и восточную, и западную. Русское православие он относил к тем мировоззрениям (наряду с иудаизмом и исламом), которые составляли тип, именуемый «иранством». Иранизму Хомяков противопоставлял презираемое им «кушитство» (индуизм и буддизм) ^{1007}. Ислам Хомяков ставил выше католицизма, а «арабский характер» — выше немецкого ^{1008}.

Если у Чаадаева и Хомякова позитивная оценка восточных мировоззрений была обусловлена теократическим характером их воззрений, то «обычному» западничеству всегда было присуще традиционно-просветительское, то есть вполне негативное отношение к Азии [108] ^{1009}. Уже декабрист Никита Муравьев связывал деспотизм российского самодержавия с проникновением азиатских обычаев и традиций (прежде всего с татаро-монгольским игом) ^{1010}. Сближение деспотизма и азиатчины становится характерно и для всего радикального западничества, генетически связанного с идеологической надстройкой, возведенной при Петре Первом, — также просветительской по своей сути и направленной против «теократических» основ русской государственности [109].

Это относится и к воззрениям западников-революционеров — от петрашевцев ^{1011} до Белинского ^{1012}, Писарева ^{1013}, Драгоманова ^{1014} и Михайловского ^{1015} и далее — через Кропоткина ^{1016} — к марксисту Плеханову. Последний зашел дальше всех: он выдвинул формулу, согласно которой чем дальше Россия от европейской модели развития, тем ближе она к модели, воплощенной в азиатских империях.

С большевистской точки зрения позиция Плеханова подверглась резкой критике за его западнически-меньшевистскую трактовку московского государства как «чисто азиатского», за то, что в преодолении этой азиатчины он рассчитывал на благотворное западное влияние ^{1017}. Критикуя Плеханова, большевики выдвигали в качестве аргумента марксистскую универсальность и неизбежность «законов» исторического развития.

Меньшевики (а как известно, именно Плеханов стоял у истоков меньшевизма) считали, что Россия должна пройти в своем развитии через стадию капитализма; примечательно, что Ленина, призывавшего «перескочить» через нее и покончить с «восточной неподвижностью России», меньшевики (в частности Аксельрод) обвиняли в «теократических» устремлениях ^{1018}.

Выше неоднократно заходила речь о том, как и почему русская революция унаследовала от петербургской системы ее вывернутое наизнанку противоречие между просветительским рационализмом и теократизмом. Но для того, чтобы понять влияние этого противоречия на идеологию раннего советского «поворота к Азии», необходимо коснуться тех изменений в отношении к Востоку, что произошли совсем незадолго до падения самодержавия. Несмотря на то, что в царствование Александра Третьего отрицательное отношение к конституционно-либеральной Европе стало элементом государственной идеологии, последняя — как и славянофильство, послужившее ее теоретической основой, — оставалась на «западных» позициях, коль скоро дело касалось Азии [110] ^{1019}. Представление о России как об историческом форпосте европейской цивилизации и, вместе с тем, как о преграде на пути азиатской экспансии (высказанное уже Пушкиным) было составной частью государственной идеологии. Оно восходило к петровским временам ^{1020}. Такие притязания были своего рода пропуском в семью европейских держав, который стремилась получить Россия в петербургский период ^{1021}. Им полностью соответствовала миссионерская политика ограничений, которую Победоносцев проводил по отношению к исламу и ламаизму внутри Российской империи ^{1022}.

Еще более «антивосточную» позицию занимал Константин Катков. Он утверждал, что именно территориальные приобретения в Азии делают укрепление отношений с Западом еще более насущной задачей для России. Если недоверие Запада по отношению к ней основано на сомнении в ее европейской сущности, то дальнейшее продвижение России на восток способно лишь усилить эти сомнения ^{1023}. Убеждение в том, что Россия осуществляет особую миссию на Востоке — даже если эта миссия состоит в распространении западной цивилизации — Катков считал опасной слабостью, ибо, по его мнению, одна лишь Англия была заинтересована в том, чтобы «отвлечь» Россию восточными делами. Данилевский, напротив, обвинял Запад в стремлении помешать России распространять на Востоке европейскую цивилизацию. (К азиатским подданным Российской империи Данилевский относился с презрением.) В то же время он не был согласен с тем, что осуществляя свою миссию, Россия выступает в качестве форпоста Европы. Он, как известно, вообще отвергал самую мысль о том, что понятия «Европа» и «Азия» выражают реальные сущности, равно как о том, что между ними идет борьба ^{1024}.

Выше уже говорилось, что в своем отношении к «европеизму» петербургской системы некоторые течения революционного западничества смыкались с некоторыми разновидностями русского мессианизма, основанного на славянофильской идеологии и, в конечном счете этот путь вел в Азию. Надежда на обновление России, обусловленное ее связями с Востоком, впервые была высказана приблизительно полтораста лет назад — представителями крайне левых кругов. Так, например, в 1850 году Сазонов, один из первых русских марксистов, писал Марксу о последователях этого течения среди народов, где еще никогда не произносилось слово «коммунизм» — славянских народов и народов Средней Азии ^{1025}. А противник марксизма анархист Бакунин еще в 1847 году упоминал (в письме к Эмме Гервег) о прекрасных мечтах и устремлениях, которые осуществятся лишь в далекой Турции и Азии. Но и там они осуществятся только через два или три столетия, — писал Бакунин ^{1026}.