Мемуары

Я решил выйти из Сан-Марино около полуночи и найти какую-нибудь бухту на Адриатике, из которой можно было бы отплыть в Венецию.

Так как многие мои товарищи решили сопровождать меня во что бы то ни стало, особенно несколько храбрых ломбардцев и венецианцев, перебежчиков из австрийской армии, я вышел из города с немногими и стал дожидаться других в условном месте. Такой план вызвал задержку: мне пришлось выжидать некоторое время, пока остальные присоединились ко мне. Днем мы бродили по окрестностям, чтобы разузнать о более доступных местах на берегу.

Судьба, в которую я никогда не терял веры, послала мне человека, оказавшего мне в таких трудных обстоятельствах неоценимые услуги. Галапини, отважный юноша из Форли, добравшийся до меня в одноколке, послужил мне проводником, разведчиком. Он с быстротой молнии появлялся оттуда, где находились австрийцы, собирая сведения среди жителей и оповещая меня обо всем узнанном. Опираясь на добытые им сведения, я решил двигаться в Чезенатико, и Галапини раздобыл мне проводников, которые сопровождали нас на этот раз.

Мы достигли Чезенатико в полночь. При входе в селение мы натолкнулись на австрийскую стражу, немало удивленную нашим внезапным появлением. Я воспользовался этим мигом замешательства и крикнул моим товарищам, находившимся на конях вблизи меня: «Слезьте и обезоружьте их!» Это было делом одного мгновения. Мы вошли в селение и стали господами положения, арестовав несколько жандармов, которые никак не ожидали нашего появления в эту ночь.

Одним из моих первых мероприятий было поручение членам муниципалитета предоставить мне нужное количество лодок для перевозки моих людей.

Но счастье перестало мне благоприятствовать. Ночью на море началось волнение, разыгрался шторм. При выходе из гавани волнение было так сильно, что отплыть было почти невозможно. Вот тут-то мне помогли мои познания в навигации. Покинуть гавань было совершенно необходимо. Уже рассветало, враги были близко, и для отступления нам оставалось только море.

Я направился к «брагоцци», рыболовным баркам, велел связать несколько корабельных канатов, имевших по два скрепленных друг с другом небольших якоря, и попробовал на лодке выйти из гавани, чтобы бросить якоря в море и, тем самым, попытаться при помощи канатов продвинуть лодки вперед.

Первые попытки были безуспешны. Напрасно прыгал я в море, чтобы направить лодку против прибоя, напрасно ободрял я лодочников и сулил щедрые обещания. Только после многократных и напряженных усилии удалось, наконец, бросить и закрепить якоря на нужном расстоянии.

Мы возвращались в гавань, разматывая канаты, которые были привязаны к закрепленным якорям. Когда настала очередь последнего каната, оказавшегося тонким и ветхим, он оборвался, и вся работа пошла насмарку. Пришлось все начинать сначала. Можно было взбеситься от такой неудачи.

Мне пришлось вернуться к рыбачьим баркам, искать другие канаты и другие якоря. При этом приходилось подгонять сонных и апатичных людей, чтобы заставить их двигаться и выполнять необходимое. Наконец, мы предприняли новую попытку, на этот раз более удачную, и установили якоря так, как было нужно.

Отряд отплыл на тринадцати барках [230]. Последним отплыл полковник Форбес. Во время приготовления к отъезду он оставался позади, на краю селения, сооружая баррикады, чтобы отбить неприятеля в случае его появления.

После того как с помощью канатов все лодки с отрядом вышли из гавани, каждый получил свою долю продовольствия, которое было реквизировано у муниципальных властей. Затем я сделал всем несколько наставлений, посоветовав держаться возможно ближе друг к другу, и мы поплыли по направлению к Венеции.

Уже наступил день, когда мы покинули Чезенатико. Буря улеглась, и дул благоприятный ветер. Если бы я не был опечален положением моей Аниты, которая находилась в самом жалком состоянии и ужасно страдала, я бы считал нашу судьбу счастливой: ведь нам удалось преодолеть столько трудностей и оказаться на пути к спасению. Но страдания моей дорогой подруги были слишком сильны, и еще сильней было мое огорчение из-за того, что я не мог спасти ее.

Вследствие нехватки времени и тех трудностей, с которыми пришлось столкнуться при отплытии из Чезенатико, я не мог заняться продовольствием, возложив обязанность позаботиться о нем на одного офицера, который достал то, что было возможно. При всем том ночью в неизвестной деревушке, захваченной нами врасплох, удалось раздобыть только немного продовольствия, которое и было распределено между всеми барками.

Ощутительнее всего был недостаток воды, а моя бедная больная спутница испытывала жгучую жажду, что явно свидетельствовало о подтачивавшей ее тяжелой болезни. Утомившись в хлопотах, я также испытывал жажду, а запас питьевой воды был у нас ничтожным.

Весь этот день мы шли вдоль итальянского берега Адриатики в некотором отдалении от него. Ночь была великолепна. Было время полнолуния, и я с неудовольствием смотрел, как поднимается на небе спутница мореплавателей, которой я столько раз любовался с таким восхищением. Прекрасная, как никогда, она была, к несчастью, слишком прекрасна. В ту ночь луна оказалась для нас роковой!

К востоку от мыса Горо оказался австрийский флот. «Патриотические» правительства Сардинии и Бурбонов предоставили ему без боя господство на Адриатике. Из объяснений рыбаков я знал о существовании австрийской эскадры и о том, что она, возможно, находится за этим мысом, однако, мои сведения были неопределенны.

На нашем пути в Венецию первое австрийское судно, которое мы заметили, была бригантина, кажется «Оресте». Неприятельское судно, также заметившее нас при лунном свете, постаралось приблизиться к нам. Я приказал сопровождавшим меня баркам держаться левее, ближе к берегу, чтобы таким образом выйти, по возможности, из полосы лунного света, который облегчал неприятелю возможность увидеть наши маленькие суденышки. Но эта предосторожность оказалась напрасной. Ночь была ясной, как никогда, и враг не только держал нас в поле зрения, но и открыл издалека орудийный огонь и стал пускать ракеты, чтобы привлечь к нам внимание своей эскадры и оповестить ее о нашем приближении. Я попробовал, не обращая внимания на артиллерийский обстрел, проскользнуть между неприятельскими кораблями и берегом. Но экипажи остальных барок, испуганные орудийным огнем и увеличивающимся количеством врагов, повернули обратно. Не желая покинуть их, я последовал за ними.

День наступил, а мы находились в бухте у мыса Горо, окруженные неприятельскими судами, которые продолжали нас обстреливать. К своему огорчению, я заметил, что некоторые из наших барок уже сдались. Для нас было так же невозможно проехать вперед, как и назад, так как неприятельские суда были гораздо быстроходнее наших. Не оставалось ничего другого, как направиться к берегу. Под артиллерийским обстрелом, преследуемые вражескими лодками и шлюпками, мы всего на четырех лодках пристали к берегу. Все остальные уже находились в руках неприятеля.

Я предлагаю читателю представить себе мое состояние в эти ужасные часы. Моя несчастная жена умирает, враг с моря преследует нас с необычайной быстротой, которая сулит легкую победу, перед нами же перспектива высадиться на берег, где, по всей вероятности, находятся другие многочисленные вражеские отряды, не только австрийские, но и папские, которые чинили тогда дикие злодеяния.

Как бы там ни было, мы пристали к берегу. Я взял на руки мою дорогую жену, спрыгнул на берег и положил ее на землю. Своим спутникам, которые взглядом вопрошали меня о том, что им делать, я велел разделиться и поодиночке отправиться искать убежища, все равно какого и где. Во всяком случае, им следовало удалиться от того места, где мы находились, так как сюда неминуемо должны были пристать вражеские лодки. Для меня же было невозможно уйти отсюда, ибо я не мог оставить умирающую жену.

Но люди, которым я отдал это приказание, были также очень дороги моему сердцу — это были Уго Басси и Чичеруаккьо со своими двумя сыновьями [231]. Басси сказал мне: «Я пойду поищу какой-нибудь дом, где можно найти пару брюк для обмена, так как мои вызывают подозрение». Он носил красные штаны, снятые несколько дней до того с трупа французского солдата в Риме одним из наших и подаренные им несколько дней назад Уго Басси, чтобы заменить его чересчур износившиеся. Чичеруаккьо сказал мне сердечное прости и также удалился со своими сыновьями.