Самозванец

Дмитрий выложил все деньги, которые были с ним, но камешки оказались куда как дороже!

- Я даю тебе вексель! - истовый покупатель не мог отступиться от такой красоты.

Подписал с царскою небрежностью огромную сумму, скинув четвертую часть цены. Купец сокрушенно покачал головой и отодвинул от себя деньги и вексель.

-Будь по-твоему! Вот тебе еще один! - Дмитрий подписал ровно на запрос, но прихватил с лавки прозрачно-зеленый кристалл аквамарина величиною с пирожок.

Купец был согласен с такою добавкой и от себя поднес государю топаз с гусиное яйцо.

В следующей лавке Дмитрия поразили голубые бериллы.

Потом он покупал жемчуг, раковины, кораллы, нефрит.

Векселя слетали из рук его, легкие, как птицы, и такие же беззаботные.

Напировавшись душою, с дрожащим от волнения сердцем - столько красоты уносит с собою, - Дмитрий устремился в недра базара, в люди.

Его телохранители едва поспевали за ним, теряя в толпе.

И стоп!

Два мужика: борода к бороде, кулачищи над головами, глаза злые.

- Чо?! - орал один.

- Чмокну по чмоканке, то и будет!

-Ачо?

- Да ничего! Врать - не колесо мазать!

- Чо! Чо! Чо! - чокающий северный мужик попер на обидчика, южного мужика, грудью да в грудь и уперся. - Ты между глаз нос унесешь, человек и не заметит.

- Ах ты злыдня!

- Ну, - сказал Дмитрий Иванович, и оба драчуна оказались на воздусях, в огромных ручищах царя. - Кто в моем царстве скандал скандалит?

Мужики, поставленные наземь, обмерли от страха, но царь нынче был весел.

- Чтоб зло забылось, пошли в кабак.

У кабатчика волосы дыбом стали - царь! А царь сел на пенек спиной к стене, придвинул к себе пустой стол и спросил согнувшегося до земли кабатчика, показывая на мужиков:

- Не попотчуешь ли меня и моих приятелей? Им чего позабористей, а мне квасу, - и шепнул своим телохранителям: - Ребята, нет ли у вас какой денежки? Что было, я в лавке оставил.

Всполошенная кабацкая прислуга уставила царев стол всем, что наварено было, напарено, нажарено.

Мужики почесывались, посапывали, а руки держали под столом, не смели ни пить ни есть. Тогда государь наполнил чарочки, выпил и закусил блинами, завертывая в них рыбьи молоки и хрен.

Разговор, однако, с места стронулся только после третьей, а полился, набирая крепости, когда одна посудинка опустела, а другая, радуя мужичьи глаза, была тотчас поставлена.

- Добрые крестьяне мои, - спросил наконец Дмитрий о заветном, - скажите мне всю правду про вашу жизнь. Бояре-то за мной ходят, как телки за коровой. Я туда, я сюда, а они меня под руки да за столы, да к иконам! К постели и то водят. - И пожаловался: - Про баню каждый Божий день талдычат. Попарься, государюшка. Словно важнее бани дела нет. Хотите, чтоб царь за вас стоял, так не молчите. Мне про ваши беды важнее знать, нежели веником задницу нахлестывать.

- А чо? - спросил северный мужик. - Цари матерны слова тоже, что ль, говорят?

- Какие матерны? - удивился Дмитрий.

- А про задницу?

- Мели Емеля! - осерчал южный мужик. - Жить, государь, можно. Да ведь служилые твои по деревням рыщут, беглых ищут. Вроде бы уж обжились, а тут хватают, тащат на пустоши, на голое место, на голодную жизнь.

-А за сколько ты верст от старого своего жилья осел? - спросил царь, покручивая нос-лапоток.

- Да верст, небось, за сто, а то и за все двести! - выпалил мужик. - Не все ли равно!

- А вот и не все! - сказал царь. - Коли ты ныне живешь за сто девяносто девять верст против прежнего, правда на стороне прежнего хозяина, а был умен за двести верст утечь, за триста, то - тебя уже не тронь. За тебя и новый хозяин постоит, и я за тебя постою.

- Неужто верста версте рознь?

- Версты те же! Да только на двухсотой версте закон - за тебя, а на сто девяносто девятой - за твоего прежнего хозяина. Таков мой указ, вам, мужикам, в защиту, во спасение.

- А Юрьев день-то чо? - спросил северный мужик.

- Что он тебе дался. Юрьев день?! - вытаращил озлившиеся глаза Дмитрий Иоаннович. - Юрьев день тебя, что ли, кормит? Вся бедность русская от него, от вольного дня. Где трудно, там вовсе руки опустят и ждут своего дня, когда можно перебежать на иное место. Тараканье это дело из избы в избу бегать.

- А чо сидеть? - вспылил северный. - Чо сидеть, коли господин хуже Верлиоки? Как ни работай - все он себе заберет и все по миру фукнет. Сам гол, и люди его босые. Тогда чо? Где правда?

- Я вчера в Сибирь послал людей моих ясак собирать, - сказал Дмитрий, глядя чокающему мужику в глаза. - Бедных людей приказал льготить. Все сыски с бедных запретил и заповедал. Разживутся люди, сами заплатят. Я пришел к вам, чтоб все вы жили без всякого сумнения, в тишине, в покое. Вы разживетесь, и я богат буду! Вы исхудаете, и я буду тощ, как все. Это и есть правда. Я в Путивле с войсками долго стоял. Путивльцы на меня поизрасходовались. Не скупые они люди! И я их доброту не забыл - десять лет им жить без оброку, добра наживать.

Пьяный человек, ничком лежавший на столе, разбуженный все возрастающим голосом государя, - кабак примолк и слушал, затая дух! - поднял голову, и Дмитрий Иоаннович замер на полуслове.

- Корела?! Ты?

Знаменитый атаман, гроза Годунова и всего стотысячного московского войска, до того опух, что ни глаз, ни лица.

- Госудааарь!- поднял Корела непослушные руки, вскакивая на неверные ноги и потому тотчас валясь, да мимо пенька.

Выполз из-под стола, с четверенек поднялся и стоял, опустив голову, обливаясь слезами.

- Виноват... Виноват.

Дмитрий подошел к нему, взял за руку, уложил на лавку, под окнами.

- Отдохни, Корела - верный слуга.

Достал из-за пазухи жемчужное заморское ожерелье, а на нем еще одно, запутавшись - положил Короле на грудь.

- На опохмелье.

Пошел из кабака прочь, взгрустнувший, всем тут близкий, свой человек.

И вдруг отпрянул от двери, стал за косяк.

В дверь просунулась голова стрелецкого полковника из царевой стражи.

- Государя не было?

- Не было! - дружно сбрехали кабацкие люди.

- Заскучали бояре без меня, - сказал Дмитрий и заговорщицки подмигнул, хитрый, рыжий. Лапоточком носом перешмыгнул и-на волю!

Уходя подальше от своей же всполошенной охраны, юркнул мимо купеческих рядов, перебежал через Москворецкий мост и отправился в сторону Царицына луга.