Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

Русских мужчин, правда, помимо женщин, выводили из себя ещё и евреи. Некоторые обращали на них внимание даже больше, чем на женщин. Более-менее состоятельные представители этой нации в 1880-е годы предпочитали проводить лето в Химках, а потом и в расположенном неподалёку от Петровского парка селе Богородском. Антисемитский «Московский листок», будучи не в силах скрывать долее своего возмущения данным фактом, писал: «В Химках раньше были гулянья. Теперь тихо. Помимо старых дачников приехали евреи. Их здесь не жалуют. Они это понимают. Чтобы скрыть свою нацию к своим фамилиям прибавляют „фон“, чтобы принимали за немцев. Однако чесночный запах и выговор выдают их происхождение». В 1893 году газета, описывая современную жизнь в Богородском, не могла удержаться чтобы не вспомнить о его прежних дачниках. «В Богородском, — писала она, — почему-то всегда селились жиды. Ощущался даже довольно резкий чесночный запах от приготовленных к субботнему шабашу фаршированных щук. Теперь всё это почти исчезло. А раньше только и слышишь ласкательные „Тателе! Мамеле!“, а то и строгое „Киндер, ша!“ Теперь в Богородском в основном живут чиновники, писари, столоначальники. На одной из улиц на столбе прибита надпись: „Богородский Кузнецкий мост“ — это извозчичий трактир, зелёный домик На площадях играют в бабки, проходит конка, на подножке восседает кондуктор, постоянно набит рот семечками. На столбе доска: „Швейцарская купальня Оскара“».

Не таким, конечно, тоном, но тоже довольно критически, газета оценивала нравы русских крестьян Подмосковья и их моды. Взять, хотя бы, такое описание:

«Туалеты здесь совершенно своеобразные, и о том, чтобы следовать за городскою модою, и речи нет. Платья с преобладанием самых ярких, резких цветов очевидно шьются деревенскими портнихами и переходят из рода в род. На головах шёлковые платочки, степенно заколотые булавками у подбородка, а на молодых лицах такое обилие свинцовых белил, что лица эти кажутся мертвенно голубыми. Эта окраска в голубой цвет служит признаком величайшего франтовства, наравне с обилием медных и серебряных колец, надетых на все пальцы, поверх фильдекосовых перчаток». Не лучше отзывается корреспондент о царицынских модницах. «В праздничной толпе, — пишет он, — резко выделяются женские костюмы. Трудно представить себе более уродливый вкус, чем тот, который создал этот одинаковый у всех деревенских щеголих костюм. По-видимому, они все очень зажиточны: большинство в шерстяных, а некоторые в шёлковых платьях, с кольцами, перстнями и браслетами. Цвета платьев почти исключительно яркие: красные, зелёные, жёлтые. Фасон платьев отличается как будто нарочно придуманною неуклюжею смесью французского с нижегородским, а пестрота отделки режет глаза. Извращённая мода совершенно захватила подгородную крестьянку, и о русском костюме нет даже никакого напоминания».

Шло время, менялись дачные места, менялось их население, город рос, заставляя москвичей искать более отдалённые места для летнего отдыха. Вот и Петровский парк к концу XIX века перестаёт быть тем шикарным дачным местом, каким был ещё не так давно. Тогда здесь звучала французская речь, дачницы даже на террасы выходили затянутыми в корсет, а в аллеях парка встречались дорогие экипажи. Владельцами тех дач были Барыков и Петровский, и дачи, которые они сдавали, утопали в садах, располагаясь далеко друг от друга. Во времена Островского здесь устраивали дуэли и кончали с собой. Не зря в пьесе «Бешеные деньги» один из её персонажей говорит: «Не вздумай стреляться в комнате, — это не принято: стреляются в Петровском парке».

В 1907 году сюда пришёл новый хозяин. Дач строилось много, и стали они стоять так близко одна от другой, как дома в городе. В аллеях парка появилась сомнительная публика и в воскресные дни стали слышны пьяные песни. Дачи упали в цене и поселились в них люди, которых не пугали компании, приезжавшие в выходные дни из города. И уже мало кто вспоминал о том, что в 1812 году, когда в Кремле вспыхнул пожар и находившиеся там ящики с пушечными зарядами оказались в опасности, Наполеон со всей своей свитой бежал по раскалённой мостовой через Пресненскую Заставу в Петровский дворец. А потом крестьяне сёл Петровско-Разумовского, Всесвятского, Покровского и других соседних сёл, скрывавшиеся в лесах, вместе с казаками добивали французский отряд у этого самого дворца. Множество убитых французов было тогда зарыто в глиняных ямах за Тверской Заставой. Откапывать их стали в 1834 году, когда вся эта местность до самого дворца была разбита на участки. Больше всех участков захватил тогда Башилов, начальник Комиссии для построений в Москве. Теперь нам напоминает о нём улица Новая Башиловка, идущая от Ленинградского проспекта до Нижней Масловки.

Если бы мы в начале 90-х годов XIX века сели в вагон конно-железной дороги у Сухаревой башни, то за какие-нибудь полчаса, а может быть и быстрее, смогли добраться до Даниловской слободы («Даниловки»), В своё время она прославилась конокрадами. Теперь обилием вывесок разных лавок и лавчонок она напоминала Кузнецкий Мост. Большая часть здешних вывесок красовалась на кабаках и трактирах. Посетители их, как правило, работали на окрестных фабриках и кирпичных заводах. Трудившихся там рабочих называли кирпичниками. Вставали они в три часа утра и работали до девяти часов вечера. Готовили глину для кирпичей. Делалось это так сначала кирпичники смачивали глину, а затем, сняв штаны, месили её ногами, погружаясь в неё чуть ли не до пояса, пока она не станет рыхлой и тягучей. Хорошо ещё, если погода тёплая, а когда холод и ветер, тогда что? Из готовой глины кирпичники делали в день по 1000–1200 кирпичей. Платили за каждую тысячу по 3 рубля 25 копеек, так что в месяц выходило рублей 50 при своих харчах. На еду же тратили 15 рублей, поскольку съедали за обедом, для поддержания сил, по фунту мяса. Когда шли дожди — не работали, так как глина становилась непригодной для изготовления кирпичей. Осенью работа кончалась и кирпичники, имея при себе рублей 150, возвращались в деревню до будущей весны. В этих местах когда-то родилась душевная народная песня «Кирпичики».

В конце слободы возвышалось здание Даниловской мануфактуры (теперь в нём поют, пляшут и устраивают презентации), а справа, на пригорке, не доходя до Даниловского кладбища, зеленела Бекетовская роща [4]. Здесь, на пригорке, в праздничные дни устраивались балаганы, ставились качели и карусели. Раньше для гулянья места было больше. Теперь же на территории бывшей дачи купца Канатчикова, выкупленной городом, началось строительство больницы для психически больных людей.

У входа в рощу местные жители торговали разной провизией и выставляли самовары для желающих попить чаю.

Чаепитие здесь было подобно чаепитию в Кунцевской чайной роще. Роща эта, Кунцевская, представляла собой редкий берёзовый лесок, в котором стояло около десятка столиков. За самовар, без чая и сахара, брали 25 копеек И всё было бы ничего, если бы «прислуга» вела себя повежливее и имела привычку давать сдачу, да не докучали (впрочем, как и везде под Москвой) дети-попрошайки. То они предлагали жалкие букетики ландышей, то просили «на орешки», то «на подсолнышки», а то группа девочек выстраивалась перед столиком, за которым пили чай господа, и предлагала спеть песенку. За все свои услуги дети просили пятачок и, если можно, вперёд. Обстановка на Канатчиковой даче от обстановки в Кунцевской чайной роще в этом смысле особенно не отличалась. Вообще, все эти «чайные рощи» были непременным атрибутом дачной жизни тех лет, даже такая задрипанная, как Зыковская. Земля здесь была вытоптана, кругом валялись пробки, ореховая и яичная скорлупа, апельсиновые корки, огрызки яблок и пр. И всё равно в ней дымились самовары и слышались песни. Пел здесь прекрасный хор под управлением «Саши». Зыково это стало дачным местом в 60–70-х годах XIX века, когда сельцо Богородское представляло из себя самую жалкую деревушку. В конце 1890-х Богородское превратилось в целый город, а Зыково захудало, жила в нём весёлая беднота в маленьких дачках с маленькими участочками. Чтобы сварить что-нибудь, дачники таскали из леса ветки. Купания не было. В заросшем грязном пруду плавали головастики. В начале XX века здесь шла гульба, а пьяные парни горланили совсем другие песни. Правда, Саша был ещё жив, но это был уже не тот Саша, это была его тень. Да и народ стал другой. Тот, прежний, только намекал: «Саша, отведи душу!» или «Развей тоску!» — и всё, а теперь грубые пьяные голоса кричали: «Давай „Бывали дни весёлые“, вали за двугривенный, да с припевом!» В память о прошлом остались в этих местах Старый Зыковский проезд и Эльдорадовский переулок.