Россия (У окна вагона)

Конечно, рабочие -- одно, а советские чиновники -- другое. У этих психология сложнее. Бывает, когда и служилое сословие Москвы выходит на улицу для восторгов или протестов. Тогда их стиль естественно меняется. Но, повторяю, в распоряжении правительства всегда имеются достаточные и верные кадры для демонстрации подлинных проявлений народного гнева и народной любви. Пусть капризен народный гнев и зыбка народная любовь, -- все же это фактор...

Аппарат власти налажен. Непосредственное окружение ему благоприятно. Разумеется, ему не изменить ни больших законов экономики, ни законов истории. Ему приходится быть гибким. И именно практичность, трезвость новых людей позволяет им успешно учиться у верховной наставницы и общей нашей правительницы -- всемудрой и всемогущей Жизни.

Иллюзии гибнут -- Идея пребывает...

(Вечер).

6-го августа.

Тайга. Проезжаем тайгу у Нижнеудинска. В открытое окно смотрит хмурый лес: сосны, лиственницы, березы. Моросит легкий дождичек. Хорошо. Благодать... Стога сена только-что собранного... Две лошаденки у костра... Косари... Белый ковер ромашек... Розовые цветы, нарядные... Быстро мелькают деревья... Сибирь.

Вчера, поздно вечером, когда поезд почему-то задержался на станции, вышел в поле. Светил молодой месяц, было тепло, пахло землей, зеленью, полынью, за станцией пели песню -- настоящую деревенскую песню...

Этот вязкий, горький запах полыни -- точно горькие думы земли... В них не меньше прелести и, пожалуй, больше подлинности, чем в ее салонных комплиментах -- розах, резеде, гелиотропах... Ведь у нее, старой, есть чему задуматься, есть чего пожалеть...

И так хочется вдыхать этот густой, шершавый аромат -- словно разгадываешь в нем "печаль полей", приобщаешься к ней, -- и в этом запахе, и в этой тянущейся песне глубже постигаешь и себя, и землю, и русскую судьбу...

Едем быстро, плывет бесконечный лес. Нет ему, кажется, конца-краю... Азия.

Возмущается сосед-француз:

-- У вас столько земли, и какая земля! Займитесь же ею! А вы вместо этого все мечтаете о том, как бы осчастливить других... Или -je demande mille pardons -- пускаетесь в авантюры, хватаясь за Корею, как царь, или за Монголию, как нынешнее ваше правительство. Ho-la-la!..

Что ему сказать, -

Умом России не понять.

Он этого не поймет. Он приятен, умен, интеллигентен. Чисто моется, гладко бреется. Пахнет от него одеколоном и мылом. Это очень хорошо, и нам до этого еще далеко. Но... где-ж понять ему, что ему России не понять?

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный...

Вот сейчас сидит напротив и читает по-французски Оссендовского "Боги, люди, звери". Захватил с собою из Парижа, дабы лучше проникнуться русской экзотикой. Беседуем. Я больше слушаю, любезно расспрашиваю, помалкиваю.

-- Нет, серьезно, если вы не хотите потерять последних симпатий во Франции, обуздайте Третий Интернационал. Я это говорю всем моим русским друзьям. Я это от всей души сказал и a monsieur le ministre (Семашке). Кстати, какой он достойный человек, brave homme! Et il aime sa patrie. Я убедился в Москве, как много он сделал для своей родины.

И снова, возвращаясь к Франции:

-- Вы не можете себе представить, как смешен этот Дорио с мароккскими своими выступлениями. Конечно, у нас свобода, пусть себе выбалтывается... Но все же ca nous embete enfin... А у вас -- такие пространства, такие богатства!..

Он много и резонно говорит о Дорио, о том, как вся нация против него и против Кашена, как их не боятся, как над ними смеются, как хороша жизнь во Франции, как легко преодолимы финансовые затруднения, -- а за всеми этими храбрыми словами чувствуется непрерывно какая-то глухая, глубокая тревога, душевная дрожь, и кажется, что в глазах его вот-вот промелькнет стихийный, смертный ужас. Вспоминается почему-то блоковское, -

И старый мир, как пес паршивый,

Стоит за ним, поджавши хвост...

И в его взглядах на плывущие целины, на тайгу в ее дикой красе, на просторы -- чудится ("иль это только снится мне?") бессильная, безнадежная, жадная зависть умирающего старика к юной жизни, к молодости, сильной уже одним тем, что перед нею -- будущее. Конечно, я не делюсь с ним этими мыслями -- снами....

-- Прекрасная страна. Вам хватит тут работы на сотни лет!..

Хватит. И это главное. Нет исчерпанности. Нет, правда, "святых камней", но зато есть святой огонь. Россия вся -- в порыве к будущему, вся im Werden. Этого не может, думаю, не чувствовать всякий, кто побывает в ней.

Но, быть-может, именно потому, что она "устремлена в будущее" и "грядущего взыскует", -- так много изъянов, так мало устойчивого равновесия в ее настоящем. Она "смотрит вдаль", любит "дальнее", -- и "ближнее" страдает, ближнее в беспокойстве. Пронизанной "Логосом", словно ей еще чужд "здравый смысл", -

...Но тебе сыздетства были любы -

По лесам глубоких скитов срубы.

По степям кочевья без дорог,

Вольные раздолья да вериги,

Самозванцы, воры да расстриги,

Соловьиный посвист да острог.

Вспоминается Достоевский:

-- Нужно быть, действительно, великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла.

И еще:

-- Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить без немцев и без труда.

Труд будет. Труд идет уже. Приходит, как мы видели, и трезвость, т.-е. тот же "здравый смысл". Все дело в том, чтобы "устоять" против него, даже и усвоив, претворив его в себя. А вот понадобятся ли немцы, пока неясно. Шпенглер уже пытается разрешить русское "недоразумение". Но неожиданно решает его в том смысле, что оно само разрешит себя, без немцев, безо всякой Европы.

Опять "диалектика": труд -- и "недоразумение", здравый смысл -- и "Логос", вериги -- и расстриги, немцы -- и Шпенглер. Лучше всего, впрочем, этой русской диалектике учиться не у Гегеля, а у Достоевского, Тютчева, отчасти Соловьева, Леонтьева...

Сильна ты нездешней мерой,

Нездешней страстью чиста,

Неутоленной верой

Твои запеклись уста.

Этот тихий гимн, похожий на молитву, навевают в открытое окно деревья, сибирская глушь, московские воспоминания, русский воздух.

...Попробуй, объясни это моему уважаемому спутнику. Пожмет плечами, ну, снисходительно и вежливо улыбнется. Умный, воспитанный человек.

Однако, ведь и он чувствует, что перед ним -- "юный мир", который разумом он считает низшим, но который подсознательно ощущается им, как нечто темное, могучее, жуткое, азиатское... и вместе с тем неотвратимо идущее на смену многому, что так дорого его душе... И нам тоже дорого... Но...

В самом деле, -

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет

В тяжелых, нежных наших лапах?..

(День. Разгуливается).

Ну, а теперь о людях "нашего круга" в Москве. Разыскал многих, наговорился вдоволь. Конечно, легче всего было вникнуть в настроения именно интеллигенции, спецовских кругов, также "попутчиков".

Среди этих последних, естественно, интересовался сменовеховцами. Хотелось ближе узнать западный сменовехизм, с которым моя литературная деятельность была связана, особенно вначале, рядом нитей: меня ведь тоже называют сменовеховцем.

Как и опасался, впечатление весьма плачевное. Познакомился непосредственно и очень обстоятельно с историей течения, его внутренними пружинами и внешними проявлениями, его эволюцией, похожей на вырождение. Печальная, нескладная картина. Несомненно, вначале перспективы сменовехизма были достаточно благоприятны и почва для него достаточно благодарна. Пражский сборник всерьез всколыхнул эмиграцию, довольно шумно отозвался и в России. С ним считались, он имел успех. Он обретал уже широкий базис. Но руководящая группа так поспешно и несолидно "соскользнула влево", так безотрадно утратила самостоятельный облик, что скоро дотла растеряла всякое влияние в интеллигентских кругах и всякое внимание со стороны самой советской власти. "Лидеры" не оказались на уровне "возможностей"; они, очевидно, осуществятся помимо своих неудачливых идеологов. Сменовеховцы, превратясь в наканунцев, стали коммуноидами: этот выразительный термин я слышал в Москве и от спецов, и от коммунистов. И те, и другие произносили его с несколько презрительной иронией.