Повседневная жизнь Версаля при королях

Мало кто знает, что Мария вовсе не была той сухопарой и чахлой брюнеткой, какой ее описали мемуаристы. В галерее одного коллекционера, отличающегося большим вкусом и знанием, имеется портрет кисти Миньяра, [36] где он представил ее своенравной, очень привлекательной и столь щедро декольтированной, что можно не сомневаться: она только казалась худощавой, а когда было надо, умела себя показать. Но Мазарини, дядя очаровательной девицы, ставил интересы государства выше притязаний собственной семьи: на его взгляд, Мария не принадлежала к тому рангу невест, из которого выходят в королевы.

По его мнению, лишь одна принцесса в мире достойна стать женой молодого монарха, чьим наставником он сам себя сделал, — инфанта Мария-Тереза, дочь короля Испании Филиппа IV. Никто никогда не видел этой молодой особы: суровый этикет испанского двора держал ее герметически запертой. Но это не мешало ей слыть чудом красоты и благонравия. Кроме того, ей предстояло унаследовать весь Пиренейский полуостров и немалую часть Нового Света.

К несчастью, вот уже двадцать лет, как Франция воюет с Филиппом IV, и просить руки дочери монарха, с которым до сих пор обменивались лишь залпами картечи и выстрелами мушкетов, казалось делом щекотливым. Уладить его взялся Мазарини, готовясь пустить в ход весь свой талант: во-первых, ему предстояло как бы ненароком, не выдавая собственных намерений, подвести испанского короля к тому, чтобы тот сам возжелал этого союза; затем найти подобающий повод, чтобы приступить к мирным переговорам с упорным и упрямым противником; наконец — и это оказалось самым трудным — внушить двадцатилетнему, страстно влюбленному Людовику XIV, что он во имя счастья народа обязан отказаться от своей Манчини и уговорить ее исчезнуть.

Все это тянулось долго. Путем двухлетних интриг, уговоров и дипломатических уловок искусный Мазарини все же приблизился к цели, и в июле 1659 года он отправился к границе в Пиренеях, чтобы встретиться с Первым испанским министром доном Луисом де Харо. Встреча произошла на острове Бидассоа и была крайне холодной.

Стараясь произвести на своего коллегу надлежащее впечатление, представитель Франции прибыл в сопровождении кортежа, достойного азиатского владыки: целый двор вельмож, полторы сотни одетых в ливреи лакеев кардинала, сотня конных солдат, двести гвардейцев, восемь запряженных шестерками повозок с багажом, двадцать четыре мула и семь «приличествующих его персоне» карет. Дона Луиса, напротив, окружало лишь несколько человек, одетых во все черное, без каких бы то ни было украшений и вышивок, молчаливых, высокомерных и презрительных.

Обсуждался только вопрос о мире — о женитьбе не было ни слова. Встречи шли одна за другой без заметных сдвигов, однако в конце концов удалось договориться: по прошествии четырех месяцев французская сторона рискнула произнести имя инфанты, и тотчас же лицо представителя испанской короны просветлело. Было достигнуто самое важное: стороны пришли к решению, что несравненная принцесса станет залогом мира.

Мазарини торопил события: он боялся, как бы его царственный питомец не ускользнул. Поэтому 19 октября того же года Мадрид узрел на своих улицах летящего галопом французского посла маршала де Грамона в окружении блистательной кавалькады из дворян и пажей, разодетых в шелка, перья, кружево, золотое и серебряное шитье. Месяц назад они выехали из Парижа и накануне стали лагерем неподалеку от испанской столицы. Но в город они въехали с показной стремительностью: то была демонстрация нетерпеливого чувства, пылавшего в сердце жениха и якобы вынуждавшего их на протяжении всех 325 миль выдерживать столь головокружительную гонку, на которую способен лишь тот, кого мчат «крылья любви».

Сам жених совсем не спешит. В течение пяти месяцев он разъезжает со своим двором по Лангедоку и Провансу и обменивается пламенными письмами с милой его сердцу Манчини, которую Мазарини отправил в Ла-Рошель. Однако предчувствуя, что неизбежной судьбе вскоре придется покориться, Людовик XIV решает посмотреть, как же выглядит его суженая.

Де Грамон — единственный, кто ее видел, — не может сказать по этому поводу ничего. Во время аудиенции, двигаясь по бесконечной анфиладе залов средь расступившейся молчаливой толпы, он достиг того святилища, где под золотым балдахином стоял Филипп IV, весь в черном, бледный до голубизны и неподвижный, как статуя; даже его глаза смотрели в одну точку без всякого выражения, будто стеклянные. Страшное желудочное заболевание позволяло ему принимать в пищу только женское молоко; поэтому он принужден был держать кормилицу, которая питала его четырежды в день. Он ничего не произнес в ответ на любезности посла, которого провели затем в другой приемный зал.

Здесь, стоя на подмостках, перед ним предстали королева и инфанта, обе столь раскрашенные, столь стиснутые арматурой корсетов, огромными фижмами и ошейниками воротников, в которых утопали их щеки, что при виде этих восковых фигур де Грамон смутился и не сказал ни слова, ограничившись лишь тем, что поцеловал края их юбок. Он успел только заметить, что у инфанты, кажется, прекрасные волосы, голубые глаза и полные губы. К тому же она не знала ни слова по-французски, а точнее, подчиняясь зверскому испанскому этикету, не говорила вообще. Кроме отца и исповедника к ней никогда не приближался ни один мужчина. Ее развлечения состояли из карт, посещений церковных служб, монастырей и время от времени присутствия на аутодафе [37]…

В ходе второй аудиенции посол тщетно пытался вырвать у нее ласковое словечко о будущем муже; бесцветным голосом она произнесла: «Скажите королеве-матери, что я полностью в ее распоряжении». Де Грамон позволил себе настаивать, ему хотелось услышать что-нибудь более сердечное, но кукла повторила: «Передайте королеве-матери, что я вся к ее услугам».

Свадьба была назначена через восемь месяцев, и по суровому испанскому обычаю Людовик XIV до момента венчания не мог увидеть свою невесту. Он легко переносил отсрочку и продолжал разъезжать между Бордо и Тулоном. В мае 1660 года он приехал в Сен-Жан-де-Люз в Пиренеях, который был избран местом королевской свадьбы.

В маленьком городе теснилось великое множество господ и дам, съехавшихся из Парижа и всех французских провинций. В свой черед к границе медленно придвигался сопровождающий дочь Филипп IV. Он остановился в Фонтараби, куда немедленно ринулись французы, домогаясь чести приветствовать испанского монарха и позволения присутствовать на его обеде: наверняка они надеялись увидеть, каким образом его питает кормилица. Их ждало разочарование: Филипп, как подобает, сидел за столом, сервированным словно для хорошего едока. Но такая густая толпа собралась лицезреть этот феномен, что стол опрокинулся, и попавшего в толчею короля чуть было не задавили. Он выбрался, не потеряв, впрочем, ни капли своей бесстрастности, и его стеклянный взгляд не выразил ничего, кроме глубокой и неисцелимой меланхолии.

3 июня в церкви городка состоялась торжественная церемония бракосочетания через полномочное лицо: роль жениха играл дон Луис де Харо. Через день новобрачную представили, но еще не Людовику, а его матери Анне Австрийской, приходившейся, как известно, сестрой испанскому королю. Те не виделись 45 лет, и можно было ожидать, что встреча получится трогательной, но только ежели не брать в расчет этикет.

Поскольку по тогдашнему правилу монарх даже кончиком ноги не мог переступить границу своего государства, в зале для встречи на Фазаньем острове (где Мазарини и дон Луис так долго вели мирные переговоры) были постелены ковры: промежуток между ними означал линию, которую собеседники не могли нарушить. Подойдя к самому краю своей дорожки, Анна Австрийская подалась вперед, чтобы обнять брата, но тот так проворно отступил за кончик своего ковра, что ей не удалось к нему прикоснуться. Семейная встреча, таким образом, ограничилась обменом вежливых банальностей, в котором застенчивая невеста не приняла участия.