Искупление

Игумен Сергий сидел на толстой валежине, а перед ним, за пнем, стоял на задних лапах медведь и ел с высокого пня хлеб. Видимо, хлеб был медом обметан, потому что медведь захлебывался слюной. Крупный зверь, почти черный, серебрился матерой шерстью, был, видимо, крутого нрава, но смотрел на старца ласково. С этим медведем игумен дружен много лет, с той давней поры затворничества одинокого... Пересвет знал, что не следует подходить близко. Он постоял некоторое время над спуском к озеру, посмотрел сверху на седую голову старца, невольно сравнил ее с седым, серебристым загривком медведя. Игумен сидел перед медведем прямо-спинно, величаво. Он был худ, тонок костью, и если бы не высокий рост, заметный даже тогда, когда игумен сидел, то его можно было бы принять за отрока.

- Отче Сергий! - негромко позвал Пересвет.

Старец медленно повернул голову, и открылось бледное, в продольно павших складках тонкое и сухое лицо, казавшееся еще длинней от узкой седой бороды, редкой, очесанной временем. Пересвет понял, что игумен внимает ему, пояснил:

- Там от великого князя Московского.

Медведь забеспокоился, заводил мокрым носом, взревел, учуя стороннего человека, седой киршень вскинулся на загривке, но от пня мишка не отходил, держал его обеими лапами и торопливо лизал протекший на него мед.

- Изыди, Феодор, не трави зверя, - послышался крепкий спокойный голос - Я в сей час приду, ждите.

"Ждите..." Он будто бы знал, что ждать его будут не один и не два человека, а много, и не ошибся: на берегу, в полверсте от монастыря поджидала небольшая толпа богомольцев. Ее привел на берег, дабы перехватить игумена, стригольник Евсей, посланный своим духовным наставником Карпом из Новгорода. Пересвет тоже не пошел дальше берега, чтобы не оставлять на этой полверсте отца Сергия с толпой, разожженной стригольником.

- Идет. Идет! - поднялся ропот. Посымали шапки.

- Ага, идё! - изрек Евсей и крепче натянул на голову свою круглую баранью аську, после чего стригольник ощерился в улыбке, излучив морщинами широкое конопатое лицо, сощурился и вышагнул навстречу знаменитому праведнику.

Игумен приближался, опираясь на самодельный посох, босой, прямой и бесстрашный.

- Отче Сергий!

Игумен не обратил внимания на этот возглас Евсея, приостановился, чтобы осенить всех крестным знаменьем, и только после этого глянул сверху на низкорослого человека.

- Чем смущена душа твоя? - спросил он кротко.

- Наставник мой, Карп, велел испросить: коли праведники духом своим сильны, к богу близки и примерны в делах своих, то почто праведники те от людей бегут? Почто жить им в пустынях, лесах да пещерах?

- Ядовит язык твой, сыне... Скажи мне: есть ли при тебе серебро?

- Звенит помалу.

- Где ты носишь его? Чему дивишься? Отвечай!

- На шее, в малом тобольце.

- А почто не во длани носишь, открытой всем?

- Во длани носить - серебра не видать: развеют его желанья свои и людской глаз.

- Истинно так, сыне... Но серебро - тлен. Я же реку: духовная ценность вечна, нетленна, но и хрупка, и всяк норовит коснуться ее, а потому хранить ее надобно строго, неприлюдно, дабы не истрепали ее всуе, дабы от рук нечистых не истаяла она. Да и времена ныне смятенны. Внемлешь ли словам моим?

Евсей задумчиво приумолк. Шапку он еще крепче, обеими руками прижал к голове. Игумен снова благословил толпу - двух крестьянок, убогого горбуна и четверых еще, что были с Евсеем.

- Отче Сергий! - воскликнул Евсей, увидав, что игумен пошел в сопровождении Пересвета, но старец не остановился, а лишь повернул на миг голову, слушая. - Поведай: ладно ли деют попы, что на крестьбинах, похоронах да свадьбах мед бражкый пьют, а в проповедях не велят того мирянам? Почто попы венчают и развенчивают не пораз за посул великой?

- Отринь, сыне, приход его и внимай тем, кто праведен.

- А праведен ли епископ, еже весь чин его на мзде поставлен? - Евсей забегал вперед то слева, то справа, при каждом вопросе старался заглянуть в лицо игумена.

- Праведен тот, кто жив трудом своим и словом, услышанным из божьих уст.

Между тем толпа разгоралась и при каждом новом вопросе Евсея и ответе игумена все горячей выказывала свой интерес. Горбун же кричал, непонятно и дико, махал руками на Евсея, стараясь унять еретические речи.

- Мой наставник, Карп, всех попов отринул! Всех епископов и самого митрополита!

- Почто так? - не выдержал и-спросил Пересвет. Евсей глянул на него, с опаской забежал на другую сторону, слева от игумена, и ответил:

- Понеже все они церкву божию себе в корысть обратили, превратя дом богородицы во сундук бездонен! Попы - разрушители веры христовой! Достоит ли при-мать от их таинства святые, коль сами они обычаем похабны?

Пёресвет вспомнил ту ночь, ту ночевку в сторожке Симонова монастыря, речи стригольника Карпа - тот говорил то же, только был еще непримиримей и злей, а речи о вере были еще крамольней и страшней.

Но вот уж и монастырь, богомольцы у ворот. Какой-то боярин привязал лошадь под дорогим седлом у коновязи, а телегу, груженную мешками и кадушками, подправил к самым воротам.

- Отче Сергий! - воскликнул боярин. - Благослови раба божия Никиту да приими дары скромны: рожь, пшено, мед пресной и сыры.

Игумен приблизился к нему и долго крестил его, потом твердо сказал:

- Дары отвези ко двору и раздари тем, что трудится о них, но гладом истощает себя, - рабам и рабыням, детям и внукам раздари.

Он растворил ворота, оставив их настежь, и оттуда, со двора, пахнуло тонким запахом печеного хлеба.

- Удались ли хлебы ныне? - спросил игумен хлебопека.

Пересвет не успел ответить, что хлебы удались и хватит их на братию и нищих.

Над Троицкой обителью раздался колокольный звон и потек по реке, над лесом, достигая села Радонежа и созывая к обедне монахов и мирян.

* * *

От Князева подарка, от коня, отец Сергий не отказался, но и ездить на нем. не обещал. Велел отвести ему лучшее стойло, в плуг не впрягать, а следить за конем поставил опять же Пересвета. Этот инок исправно пек хлебы, главной же работой была конюшня, заготовка сена, овса на зиму, пастьба летом, и все это Пересвет делал исправно и радостно.

После обедни посыльные великого князя - Тютчев, Квашня и новый их сотоварищ, принятый ими вместо погибшего Семена, Яков Ослябя, засобирались в Москву. Не по душе, видать, молодым Князевым дружинникам тишь монастырской обители, лучше они припоздают, заночуют в какой-либо деревне, посидят у костра на берегу реки... Однако игумен Сергий не пожелал их отпустить спроста, не расспросив хотя бы о делах мирских, княжеских, о событиях, уже волновавших княжий двор, мир и монастыри.

- Во здравии ли отец твой? - спросил игумен Якова, но ни словом не обмолвился о брате его, иноке Родионе, ушедшем куда-то на Двину или дальше искать рай на земле.

- Болен, батюшко, - потупился Яков.

Старец внимательно рассмотрел его - суховатый, костистый, голосом, однако, крепок, он походил на брата своего. "Вернется ли?" - подумалось игумену. Посыльные сидели на низком крыльце игуменской кельи. Слушали весну, слова роняли негромко, обдуманно, как могли, опасаясь не угодить отцу Сергию.

- Вернулись ли сын Вельяминова с Некоматом из Твери?

После смерти тысяцкого Василия Вельяминова в минувшем году сын его Иван не был поставлен на место отца: великий князь упразднил высокую должность тысяцких на Москве. В обиде Иван бежал в Тверь.

- Тут неведомо, отец Сергий, кто кого сомутил - Иван Некомата-сурожанина или тот Ивана, токмо слышно было, что-де Михайло Тверской принял их с лю-бовию, а ныне, после пасхи, напровадил будто бы в Орду, - отвечал Тютчев степенно и значительно добавил: - Надобно внове ждать послов с ярлыком ханским в Тверь.

Игумен Сергий, ходя по Руси, озабочен был теми же мыслями, даже грамоту послал епископу Тверскому, дабы тот унял князя, отвратил его от пути братоубийственного, по которому опять пускался князь.