Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Обширности комментариев западных визитеров насчет бытовых условий и советской повседневности соответствует пристальное внимание, которое в очень многих отчетах гидов уделялось отношению гостей к материальной стороне жизни в СССР. С одной стороны, общая советская бытовая неустроенность плохо влияла на это отношение; с другой — отрицание буржуазного комфорта и готовность переносить лишения, особенно в более аскетичные 1920-е годы, были важным компонентом большевистского самосознания. Кроме того, существенной составляющей большевистской «культурной революции», запущенной в начале 1920-х, было преобразование быта, включая цивилизующее воздействие гигиены, порядка, воспитанности ^{430}. Эти битвы на культурном фронте велись с опорой на европеизированную, интеллигентную часть партии из старых большевиков, таких как Каменева, так что им было особенно досадно подвергаться критике за отсталость и варварство со стороны высокомерных западных гостей. По логике многих из представленных гидами отчетов, высокие стандарты жизни на Западе могли быть истолкованы как пагубная привычка к «буржуазному комфорту» — следовательно, негативные суждения приезжих об СССР можно было приписать меркантильным предубеждениям [36].

В случае с Драйзером ключевой момент этой двойственной оценки состоял в самом способе, при помощи которого отношение писателя к своему комфорту связывалось с его же реакцией на российскую отсталость. Как говорилось в отчете, его «настроение» «колебалось» в зависимости от «степени комфорта». Кроме того, так как он приехал «из страны, достигшей высшей степени технического развития, его мелкобуржуазный дух не смог приспособиться к стране, где техника, конечно, стоит на более низкой ступени развития… при каждом его шаге его привыкшая к стандартному комфорту натура испытывала шок». Если Драйзер, как и многие другие гости, был склонен делать обобщения о советском строе в целом исходя из впечатлений от гостиничных удобств, то отчет ВОКСа редуцировал совокупность его суждений до их, так сказать, материальной основы, а именно — до зависимости писателя от «роскоши». Таким образом, технологическое отставание СССР от Запада компенсировалось неспособностью западного человека видеть дальше буржуазных бытовых удобств ^{431}.

После возвращения в США в 1928 году Драйзер предал гласности лишь разрозненные фрагменты своей критики СССР и русского «племени» (race), столь обильно представленной в его дневнике. И все-таки надо отметить, что опубликованная книга «Драйзер смотрит на Россию» содержит ряд резких политических оценок, восходящих к непосредственным наблюдениям автора. Он осуждал всепроникающую атмосферу шпионства, вездесущность чекистов и «кошмар» «нескончаемого шквала пропаганды». Из этого он заключал, что «режим боится практически всех иностранных гостей и абсолютного большинства своих, русских, не доверяет им, а на самом деле — никому». Однако вся опубликованная Драйзером критика обрамлялась восхвалениями советских «политических и общих достижений» ^{432}.

Публичная позиция Драйзера — типичная для столь многих гостей-интеллектуалов — являлась в значительной степени результатом самоцензуры. Действительно, как заметила Кеннел, аккуратно собирая присланные им газетные вырезки, Драйзер в Америке не скупился на похвалу в адрес того самого Советского Союза, который он был так рад покинуть. 22 января 1928 года писатель заявил толпе репортеров, встречавших его в Нью-Йорке у трапа корабля (цитата из «The New York Times»): «Я не понимаю, почему в такой богатой стране, как Америка, должны быть хлебные очереди… Нигде в России вы не найдете человека без пальто, стоящего в очереди за хлебом в ожидании подачки». В первой из одиннадцати статей об СССР, написанных для газеты «Morning Oregonian», Драйзер предсказывал: «Я думаю, что наша страна в конце концов советизируется» ^{433}. Баланс хвалы и осуждения ощутимо сместился в сторону первой, как только Драйзер покинул пределы СССР. Из его первого письма к Кеннел после прибытия в Нью-Йорк, от 24 февраля 1928 года, видно, что с самого начала это был сознательный выбор:

В решении Драйзера подвергнуть себя цензуре можно увидеть убедительное опровержение марксистского тезиса, который сначала Кеннел, а затем ВОКС привлекли для объяснения связи материальных «удобств» с политическими выводами, — тезиса о том, что бытие определяет сознание, но не наоборот.

Путешествие 1927 года ознаменовало переходный для Драйзера момент в политическом и литературном смысле. Встреча с советской системой ускорила собственный дрейф этого писателя, начавшийся в 1920-х годах, особенно с публикацией «Американской трагедии», к пониманию важности социальных — в большей степени, чем космических или биологических, — сил. Драйзер, ставший вскоре одним из наиболее последовательно просоветских попутчиков СССР периода 1930-х, годы спустя вспоминал даже, что в поездке 1927–1928 годов еда была «восхитительна». За полгода до своей смерти в 1945 году он вступил в Компартию США ^{435}.

Случай Драйзера проливает свет на те силы давления и дилеммы, которые были укоренены в советской системе приема иностранных гостей. Драйзер продемонстрировал, как влиятельные иностранцы, даже те, кого в конечном итоге удавалось расположить к СССР, могли быть требовательными и менее уступчивыми по сравнению с менее прославленными «друзьями». Если бы буржуазным визитерам сверх меры обеспечивались роскошества при одновременном ограничении свободы передвижения, то возникал бы риск навлечь на них обвинения в продажности и соучастии в потемкинских деревнях. Если же советская сторона воздерживалась от предоставления гостям улучшенного обслуживания, то низкий уровень советских жилищных условий и общая «отсталость» могли нежелательным образом отозваться на высказываниях публичных гостей о Советском Союзе, которым придавалось очень большое значение. Об уроках, извлеченных ВОКСом из общения с Драйзером, как и об усилившейся тенденции к выбору менее рискованного варианта, дает представление отчет ВОКСа о визите писателя. В первом же параграфе этого документа указано ключевое обстоятельство, повлиявшее на все мероприятие: когда Драйзера приглашали в СССР, ему обещали предоставить «материальные условия», которые принимающая организация просто не в состоянии была обеспечить ^{436}. Данное ему разрешение путешествовать свободно было попыткой противодействовать слухам о постановочных действах и потемкинских деревнях, которые Драйзер успел усвоить; и хотя ставка Каменевой в этой игре окупилась, после 1927 года организаторы старались гораздо детальнее расписывать сценарии визитов, в особенности — знаменитых иностранцев.

В пору наивысшего в межвоенный период энтузиазма западных интеллектуалов в отношении «новой России» легенда о потемкинских деревнях обрела новую жизнь. Этот новейший извод давно сложившегося на Западе дискурса подспудно связывал старую Россию с системой приема иностранцев, по многим параметрам специфически советской. Презентация советской системы иностранцам, вращавшаяся вокруг образцовых объектов, не сводилась к экспонированию нескольких декораций. Сама манера демонстрации сотен учреждений, предприятий, строек должна была по замыслу способствовать формированию определенного типа мышления, подготовить ментальный скачок от образцового к системному, что укрепило бы энтузиазм в сочувствующих Советскому Союзу.