Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Третий тип драйзеровских ассоциаций России с Востоком — националистическое и даже расистское осуждение славянского или русского «темперамента». Он сравнивал «менее развитое состояние» русских с таковым «негров», поскольку «вместо того, чтобы сосредотачиваться, организовывать и конструктивно действовать, они предпочитают мечтать, играть и говорить как дети». Он прямо связывал эту воображаемую им примитивную инфантильность с советскими утопическими мечтами о построении земного рая ^{420}.

Драйзер неосознанно связывал тему русского «неполноценного» национального характера с другим объектом своего пристального внимания — повседневной жизнью и гигиеной. Темперамент для него не был непременно чем-то вечным: так как советские вожди внедряли «современное оборудование» в «медлительной, отсталой… безучастной» России, можно было надеяться на то, что советизация через «15–25–35» лет преобразует русский характер. Что же до бытовых условий, которыми Драйзер так возмущался, то именно азиатской ленью объяснялось то состояние жилищ и туалетов, на которое он смотрел с «неподдельным американским ужасом и изумлением» ^{421}. Как и у многих других визитеров, грязь и антисанитария, убожество питания и жилищных условий и жалкий вид советских людей — сквозные и главные темы дневника Драйзера. За пределами двух столиц качество удобств и услуг понижалось дальше некуда, и Драйзер выражал все большую антипатию к тем же массам, о которых он столь часто радел. Кеннел даже записала за ним: «Скученные людские массы вызывают у меня приступы тошноты. Россия навсегда обезображена для меня холодом и грязью» ^{422}. После нищего детства и многих лет борьбы за существование выход в свет «Американской трагедии» наконец превратил Драйзера в состоятельного человека; в 1927–1928 годах его уже возмущало то, что привычный для него минимум удобств был для советских людей неслыханной буржуазной роскошью. Кеннел отмечала, что перепады настроения Драйзера коррелировали с качеством пищи и условий проживания ^{423}. Вероятной была также и связь этих настроений со столь же часто менявшимся градусом его оптимизма относительно советского эксперимента. Однако даже такой весьма наблюдательный иностранец, как английский либерал Джеймс Фарсон, осознававший, что впечатления других визитеров могли быть омрачены плохими бытовыми условиями, и сам предавался размышлениям о грязи и цивилизации:

В глазах обоих наблюдателей убожество быта дегуманизировало советские массы, но Фарсон мыслил не в национальных, а в классовых категориях.

Таким образом, глубинная связь взглядов Драйзера на советский коммунизм с его опытом встречи с русской «грязью» была вовсе не уникальна. Это дошло до ВОКСа различными путями. Давидовской, сопровождавшей писателя в южной поездке, пришлось принять на себя львиную долю его возмущенных жалоб и придирок. К концу поездки писатель заявил, что «лучше умирать в США, чем жить здесь» ^{425}.

У ВОКСа был и другой, более надежный способ узнать больше о взглядах Драйзера — его же изложение собственных впечатлений, продиктованное Кеннел накануне отъезда и вскоре — через Динамова — попавшее в ВОКС ^{426}. Для советских чиновников от культуры, чьи основные задачи касались прежде всего воздействия на восприятие Западом СССР и на осознание интеллектуалами советских «достижений», этот дневник был документом первостепенной важности.

Все оценки и отзывы Драйзера, о которых подробно шла речь выше, нашли в дневнике лаконичное выражение, отмеченное фирменным драйзеровским чередованием похвалы и нарочито терпкой критики. Он льстиво отзывался о советской антирелигиозной политике, которой «безмерно восхищался», о самоотверженных и одаренных советских вождях, о программах жилищного строительства, о новых школах, научных учреждениях, возникавших повсюду в стране. Однако он считал все это достижениями «высшей группы идеалистов» (т.е. большевистского руководства), а не власти «трудящихся» и не упустил случая заявить о себе как о непреклонном «индивидуалисте», приверженном «индивидуальной мечте о прогрессе своими силами». Гость поучал своих хозяев важности чистоты, добавляя, что «существует ряд очевидных недостатков или в русском характере (temperament), или в осуществлении [советской] программы, а то и в том и другом сразу». Снова и снова употребляя прилагательное «русский» фактически в уничижительном смысле, он писал, что гигиена — это не предмет государственных забот и не следствие благосостояния, а «самая суть индивида»:

Каменева придавала исключительное значение путешествию Драйзера: 25 ноября 1927 года она написала письма двум тогдашним высшим руководителям — Сталину и Бухарину. Несмотря на его проблематичное поведение, с Драйзером встретились такие мэтры, как Константин Станиславский, Владимир Маяковский и Сергей Эйзенштейн. Сама Каменева к тому времени уже дважды имела случай встретиться с Драйзером. Теперь она просила высший дуумвират принять его в Кремле и тем самым помочь ей разрядить «нездоровую атмосферу», возникшую после бурных выходок писателя. Иными словами, внимание со стороны столпов интеллигенции и советских вождей понималось как важное средство производства благоприятных эмоций. Также показательно, что и в этом контексте Каменева как нечто само собой разумеющееся сообщала свою собственную оценку заокеанского гостя:

Как заурядные гиды, состоявшие под ее началом, она назвала свои замечания «характеристикой» ^{428}. Очевидной целью ее отчета была попытка представить, что же Драйзер может поведать миру о Советском Союзе.

Более пространный, хотя и анонимный, отзыв ВОКСа об американском писателе, вероятно, был написан или Тривасом — вкрадчивым переводчиком и протеже Каменевой, — или кем-либо из чиновников англо-американской секции ВОКСа. В отличие от многих подобных документов этот отчет в своей основной части не был ни преимущественно положительным, ни безусловно отрицательным. Причина этого состояла в том, что он основывался на том самом «прощальном манифесте» Драйзера и потому был зеркальным отображением двойственных отзывов писателя об СССР. Но если Драйзер начинал за здравие, а заканчивал за упокой, то в отчете ВОКСа, наоборот, хула предшествует хвале. Неудивительно, что в отчете принимается самохарактеристика писателя как «индивидуалиста»: Драйзер является «типично буржуазным писателем с особой мелкобуржуазной индивидуалистической идеологией». Слишком пожилой и нездоровый, чтобы подвергнуть окружающую его действительность «глубокому анализу», он «абсолютно ничего не понял в экономике и крайне мало в политике». Однако во второй части отчета, в прямую противоположность композиции самого Драйзера, суровая критика сменяется все нарастающей хвалой. Особенно одобряются: понимание писателем той истины, что советский строй помогает рабочему классу, его сочувствие советской антирелигиозной политике и его высокая оценка самоотверженности советских вождей. Здесь Драйзер уже именуется представителем группы «радикальных литераторов», смещающихся все больше и больше «влево» вследствие ситуации в капиталистических странах ^{429}.