Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

-- Скорeе разстрeливайте... Я больше не могу! Не мучьте!..

Я силой уложил его на койку и держал до тeх пор, пока он не ослабeл и не задремал, изрeдка всхлипывая и вздрагивая.

Поздно ночью раздался звон ключей, и в дверях 277 появились тe же трое угрюмых чекистов. Старшiй из них сухо сказал:

-- Выходите.

-- Ку... куда? -- растерянно и тупо спросил измученный Гай. -- С вещами?

-- А нам все равно. Плевать нам на ваши вещи... Да живeй пошевеливайся, когда вам говорят! -- рeзко и грубо крикнул чекист, и с дрожащими губами и блeдным лицом Гай вышел в корридор. Дверь лязгнула, и я опять остался один.

Прошло не болeе часа, как бeдняга вернулся, без сил растянулся на койкe и простонал:

-- Я подписал... Все, что они приказали... Все равно я не мог больше...

-- Но вы хоть прочли, что подписывали?

-- Нeт, гдe там! В подвалe все было... Там в углу мертвый лежал... Развe я мог понять что-либо?.. Все равно...

Опять шум раскрывающихся дверей и окрик.

-- Собирайся с вещами...

-- Куда? Я только что был...

-- Не разговаривай. Собирай вещи!

В послeднiй раз передо мною мелькнуло искаженное мукой лицо Гая, хлопнула дверь, и опять воцарилась прежняя тишина, словно и не проходила перед моими глазами трагедiя человeка и картина "чекистскаго слeдствiя".

Боже мой! Неужели и к нашим скаутам, дeвушкам и юношам, на зарe жизни, примeнят такiе же способы психической пытки?

Днем в мою камеру вошел старшiй надзиратель и дeловито спросил:

-- Дать бумаги для заявленiя слeдователю?

Я сжал зубы и рeзко отвeтил:

-- Нeт, не нужно...

Вeсть "с того свeта"

Медленной цeпочкой тянутся дни. Они складываются в недeли, в мeсяцы. На упрощенном календарe, выцарапанном гвоздем на стeнe моей тюрьмы каким-то моим предшественником, я уже отмeтил 4-мeсячный юбилей моего одиночнаго заключенiя. Послe перваго допроса 278 меня никуда не вызывали, и я стал чувствовать себя заживо погребенным в каменных стeнах и как-то даже перестал ждать новостей.

"Воля" ушла в область каких-то далеких свeтлых воспоминанiй давно минувшаго, и стало казаться, что я уже годами живу в этой клeткe. Нервы устали ждать, я единственной моей радостью стал солнечный луч, днем проникавшiй в мою камеру через верхнiй уголок окна, закрытаго извнe щитом.

Для меня этот луч был задушевным другом, сердечным привeтом из другого, свободнаго мiра.

Хотя величина освeщенной солнцем поверхности была не больше тарелки, я вытаскивал табурет на середину камеры и, сняв рубашку, устраивал "роскошную" солнечную ванну, стараясь поочередно прогрeть всe стороны своего тeла. И когда скудное тепло солнечнаго луча сквозь грязныя стекла все же нагрeвало кожу, мнe чудился залитый солнцем чудесный крымскiй пляж под безоблачным южным небом. Закрыв глаза, я почти наяву видeл, как сзади грозной стeной вздымаются дикiя скалы, впереди с легким рокотом набeгает морская волна, обрызгивая ноги мягкой пeной... А сверху льется и льется золотой поток солнца, и все тeло жадно пьет его живительную силу...

Волны фантазiи так сладостно уносят вдаль из сырых стeн тюрьмы! Не эта ли способность моего мозга создавать себe образы и работу в любых условiях спасла мои нервы от страшнаго перенапряженiя в перiоды таких испытанiй?

А дни бeгут... Только тот, кто потерял свободу или здоровье, может полностью цeнить их значенiе...

___

Позднiй вечер... Как обычно, я хожу по своей камерe, уносясь мыслью за ея стeны. Перед моим воображенiем проносятся величавыя картины "Войны и Мира" Толстого, пестрым потоком сверкают приключенiя "Трех Мушкетеров", проходят суровые бои средневeковья по романам Вальтер Скотта и Сенкевича, гремит работа Келлермановскаго "Тоннеля", сiяет мягкiй юмор и человeчность Диккенса, звучат мужественные голоса героев Джека Лондона... 279

Шесть шагов... Поворот... Опять шесть шагов. Мигнет глазок в желeзной двери. Поворот. Перед глазами на темном фонe неба силуэт рeшеток. Шесть шагов... Поворот...

В двери противный лязг ключа. Входит надзиратель.

-- Как имя, отчество?

-- Борис Лукьянович.

-- Получите.

Он протягивает мнe чeм-то наполненный мeшочек и листок бумаги.

-- Распишитесь в полученiи, -- равнодушно прибавляет он.

Я смотрю листок и невольно вздрагиваю. Почерк Ирины! Боже мой! Будто сiяющiй луч внезапно прорвался в мою тоскливую одиночку. Радостная волна заливает сердце и туманит глаза...

Вглядываюсь внимательнeе. На бумажкe, словно нарочно грязной и измятой, небрежно написано:

"Солоневичу, Борису Лукьяновичу.

Посылаю: Хлeб -- 3 ф., сахар -- 1 ф., картошка -- 10 шт., лук -- 3, сын -- 1, огурцы -- 3, рыбки -- 2. Ирина. 7-10-26."

Это первая передача. Слава Богу! Блокада, значит, прорвана, и в эту брешь влетeла первая ласточка с воли.

-- Можете провeрить, -- угрюмо говорит надзиратель.

Я еще раз перечитываю записку.

Глаза мои останавливаются на средней строчкe. Что это? То ли "сыр -1", то ли "сын -- 1". Ирина, конечно, хотeла написать: "сыр -- 1 фунт". Что это -- нечаянно? Описка? Но как будто Ирина -- не разсeянный человeк.

Внезапно мой мозг прорeзывает молнiя догадки. Сын, конечно же, с ы н, а не сыр... Этим путем она дает мнe вeсть о рожденiи сына. Вот что обозначает эта "описка"!..

Я не могу удержать радостной улыбки. Быстро отвернувшись от надзирателя, я, не провeряя, расписываюсь в полученiи передачи и опять остаюсь один.

Сколько счастья ввалилось в мою камеру в теченiе одной минуты!

И привeт от жены, и вeсть о рожденiи сынишки, и сознанiе, что меня поддержат, помогут и помнят... 280

Молодец Ирочка! Она, конечно, знала, что на записи при передачe съeстного нельзя ничего писать, кромe сухого перечисленiя посылаемаго. И она ухитрилась в голодном городe достать гдe-то сыру, и, измeнив в записи одну букву, сумeла через всe осмотры ГПУ послать мнe радостную вeсть...

Кто догадался бы, что "сын -- 1" -- это не простая ошибка?

Так узнал я о появленiи на свeт моего первенца, которому в честь скаутскаго патрона мы дали имя Георгiя.

Гдe-то он сейчас, мой милый мальчик?.. .

В потокe сильных ощущенiй

Уже давно минуло 4 мeсяца моего заключенiя. Гдe-то в громадной машинe ОГПУ рeшалась моя судьба. Гдe-то по отдeлам и слeдователям катилось мое "дeло", и, наконец, колесики машины зацeпили и меня.

В одну октябрьскую ночь в мою камеру вошло трое чекистов.

-- Собирайтесь с вещами.

Спросить -- "куда" и нарваться на грубый отвeт я не хотeл. Молча сложил я свои немудреныя пожитки в спинную сумку, в послeднiй раз оглядeл свою камеру-клeтку, гдe я был замурован болeе 4 мeсяцев и вышел. Вопрос -- куда меня ведут -- сверлил мозг. Куда-нибудь переводят или ведут в подвал для послeдняго разговора на языкe револьвера? Каждый шаг казался часом и одновременно мелькал, как бeшенно ускоренный фильм. Корридоры и лeстницы. Один чекист впереди, двое сзади. Я украдкой обернулся и замeтил, что револьверы в кобурах. Отлегло от сердца. Уж если бы меня вели в подвал на разстрeл, то, во всяком случаe, револьверы были бы наготовe. Вeдь о том, что я имeю славу чемпiона, боксера и атлета, мои слeдователи знали. И на покорнаго агнца как будто я не был похож. И вряд-ли мои палачи могли думать, что я покорно подставлю свой затылок, не дав себe радости послeдней -- пусть безнадежной, но яркой -- радости боя со своими убiйцами. 281

Это, дeйствительно, был бы "послeднiй раунд" в моей спортивной и... не спортивной жизни..

Все ниже. Вот мы уже, кажется, в первом этажe. Проходим мимо подвальных дверей, и всe мои нервы и мышцы напрягаются, будучи готовыми рвануться в яростную атаку.

Мимо... и мы выходим во двор. Вздох облегченiя вырывается из моей груди.

Ночь. Каменный колодезь, стeны котораго освeщены тусклым свeтом фонарей. Стeны кажутся слeпыми -- всe окна многочисленных камер закрыты жестяными щитами, и только внизу свинцовыми пятнами темнeют желeзныя ворота.