Грани русского раскола

Но об одном можно говорить с уверенностью: этот кружок передовых людей своего времени искренне желал помочь русскому народу, облегчить ему переход к рыночной экономике. Тем сильнее было разочарование, когда выяснялась непродуктивность всех попыток привить населению кредитные навыки на основе цивилизованного гражданского права и финансовых ресурсов банковской сферы.

Хотя с точки зрения нашего исследования здесь нет ничего удивительного. Нужно просто осознать, какова была степень деморализации рядовых общинников, все больше убеждавшихся в том, что созданные на их средства предприятия перешли в безраздельную собственность тех, кому было поручено управлять ими исключительно для общей пользы. А дети этих управленцев рассматривали себя уже в качестве законных владельцев, имеющих полное право присваивать себе всю прибыль, сбрасывая тем, кто трудится, подачки в виде благотворительных мероприятий. Сменить этих собственников, как происходило ранее, уже не представлялось возможным: на страже их интересов стояли закон и власть, а религиозные центры, делегировавшие права на управление тогда еще общинными активами, были разгромлены. Общий итог такой трансформации очевиден: люди вряд ли стали бы участвовать в подобных инициативах, тем более исходящих не из их среды, а от представителей чуждого мира – от дворян. К тому же экономические предложения правящего сословия были нацелены прежде всего на укрепление частной собственности, на развитие частного предпринимательства. А тот общинный кредит, на котором поднимался крестьянско-купеческий капитализм в дореформенный период, имел (и мог иметь) исключительно патерналистскую направленность; он был призван обеспечивать хозяйственные и социальные нужды коллективов единоверцев, а не интересы отдельных людей, выстраивавших свою жизнь вокруг института частной собственности.

С другой стороны, правительство настороженно относилось к предложениям по кредитованию народа. Вышедший в 1867 году императорский указ предписывал губернаторам поставить под тщательное наблюдение все кооперативы, товарищества и артели, вредные «для государственного благоустройства или общественной нравственности» [656]. С 1865 по 1890 год по всей России было зарегистрировано всего лишь 288 уставов кооперативных обществ, т.е. в среднем по одиннадцать ежегодно [657]. Это определенно свидетельствует о том, что у государства имелись совсем другие планы на кооперативное движение. Они были связаны не с утверждением частной собственности и ее кредитным обслуживанием, а с сохранением института общины; все имперское законодательство ориентировалось на ее консервацию. Обширное правовое нормотворчество Сената в пореформенный период – наглядное тому подтверждение. Так, по сенатскому постановлению от марта 1887 года, член общины мог отдавать свой участок в аренду постороннему лицу не иначе как с согласия мира [658]. Другим постановлением определялось, что сельское общество вправе воспретить своему члену такое отчуждение принадлежащего ему имущества, «которое не вызывается разумной потребностью и может ввести общество в убытки по платежу повинностей» и т.д. [659] Даже такое финансовое учреждение, как Крестьянский банк, с момента своего создания в 1883 году особое расположение проявляло к общинникам, отдельным же хозяевам ссуда предоставляло с большой неохотой [660]. Очевидно, что такая политика, проводившаяся в этот период сверху, мягко говоря, не способствовала претворению в жизнь идей кружка Васильчикова. Заботы властей концентрировались на поддержании нужной налоговой платежеспособности населения и диктовались опасениями ее нарушить.

Самой излюбленной темой советской историографии было рабочее движение в России. Огромные научные силы затрачивались на выявление стачек и уточнение их общего числа, на определение самих понятий «стачка», «забастовка», «бунт» и т.д. Рабочее движение как таковое разворачивается с отмены крепостного права. Если, по подсчетам советских ученых, в 60-х годах XIX века состоялось свыше 50 стачек, то уже в 70-х – около 250-ти [661]. По существу, они представляли собой волнения, как правило – локального характера, и происходили повсеместно, вспыхивая то здесь, то там. Советские историки изображали их как нарастающий процесс, тем самым иллюстрируя поступательное пробуждение будущего могильщика царизма, постепенно выходившего из рабского повиновения. Действительно же крупными волнениями можно назвать лишь немногие из них: стачку на Невской бумагопрядильной фабрике (1870 г.), на Кренгольмской мануфактуре (1872 г.), на Нижне-Тагильских заводах Демидова (1874 г.) [662] и др. Но и они не особенно беспокоили власти, поскольку не представляли сколько-нибудь серьезной угрозы. Неслучайно в тот период официально не признавалось даже наличие рабочего вопроса: он мог существовать в Европе, в Соединенных Штатах, но только не в России. Ситуация меняется к середине 1880-х годов: рабочее движение постепенно набирает силу, забастовки и стачки охватывают обширную территорию. В этой связи интересно мнение вхожего в придворные круги генерала Е. Богдановича. В 1880 году он прогнозировал, что дерзкие революционные выпады, потрясавшие Петербург, в ближайшем будущем сойдут на нет. Главный же центр движения переместится в фабричные местности, Урал, Поволжье [663]. Как показало развитие событий, это предположение оказалось не так уж далеко от истины. Центральный регион Российской империи в 1885 году потрясли мощные массовые беспорядки. Говоря об этих событиях, столь любимых советской историографией, хотелось бы напомнить: они происходили в районе, который являлся не просто крупнейшим промышленным центром страны, а обширным старообрядческим анклавом. Советская наука упоминала об этом нечасто.

К 80-м годам XIX столетия под воздействием капиталистического развития, которое стимулировалось государством, прежняя староверческая общность претерпела полное разложение. Как происходил распад некогда солидарных единоверческих связей, можно проиллюстрировать на примере Никольской мануфактуры Т.С. Морозова в Иваново-Вознесенске – своего рода «визитной карточки» рабочего движения России. В августе 1863 года там произошло первое волнение: из 1700 ткачей прекратили работу 300. Но, как следует из документов, гнев забастовщиков был направлен не на владельца, а на директора предприятия. С 1860 года оно находилось под управлением англичанина Дж. Ригга, наделенного огромными полномочиями. Стиль его руководства вызвал возмущение у части коллектива, угрожавшего ему физической расправой. Ткачи выдвинули ряд требований к администрации по расценкам и условиям труда. В случае игнорирования справедливых, по их убеждению, претензий они собирались ехать с жалобой в Москву к самому Т.С. Морозову [664]. Иначе говоря, рабочие апеллировали к хозяину, именно в нем видя защиту от произвола дирекции. И как только владелец прибыл на фабрику, к нему направилась целая делегация. Велико же было удивление делегатов, когда Морозов – их единоверец, известный ревнитель благочестия и старины – указал им на дверь. Один из рабочих поделился впечатлениями:

Разочарование в своих хозяевах как в людях, предавших идеалы, ранее скреплявшие религиозную общность, в середине 1860-х годов только еще набирало силу. К следующей отмеченной документами забастовке на Никольской мануфактуре, в 1876 году, ситуация кардинально изменилась. Волнения на предприятии начались все по тем же причинам: непомерные штрафы, вычеты из заработка на освещение помещений и какие-то пожертвования, собираемые с рабочих на непонятные для них цели. Но главное другое: теперь уже никто не питал иллюзий относительно Т.С. Морозова, никто не обращался к нему как к покровителю и заступнику [666].