Грани русского раскола

Как мы видели, торгово-промышленные верхи раскола быстро и с большой пользой для себя осваивались в новой экономической обстановке, формировавшейся под контролем власти. Но вот о народных низах этого сказать нельзя: преобразования выявили полную их неприспособленность к реальной рыночной среде. Разрушение привычных общинных отношений оказалось крайне болезненным, и прежде всего это касалось психологии. Лучшие умы правящего класса пореформенной России почувствовали, что значительная часть населения страны деморализована. Поэтому они подняли вопрос об адаптации народа к новым условиям. Пути выхода виделись, прежде всего, в формировании рыночной среды, куда втягивалось бы население. Речь шла об организации ссудно-сберегательных обществ как действенном инструменте доведения денежных средств до самых широких слоев. На рубеже 60-70-х годов XIX века такие идеи выдвигались петербургским кружком князя А.И. Васильчикова [647]. Опираясь на западноевропейский экономический опыт, эти представители российского чиновничества и науки заговорили о распространении в хозяйственной практике кредитных и производительных кооперативов. Они были убеждены, что общинные традиции, издавна присущие русскому народу, облегчат внедрение новых форм хозяйствования. А.И. Васильчиков говорил:

По его мнению, эти преимущества нужно использовать для того, чтобы «провести кредит из банков в низшие слои народа»: только реальная общедоступность народного кредита на деле способна поднять благосостояние людей, а отказывать им в кредите равносильно отказу в отправлении правосудия [649].

Члены кружка считали, что кредитно-денежные отношения, сами по себе несвойственные общине, никоим образом не затрагивают механизм ее функционирования. Цель создания общины – самозащита «не столько от людей или не только от людей, но и от природы». Отсюда потребность в объединении усилий, так как кроме своего труда простолюдинам положиться не на что: денежными средствами, которые выполняли бы защитную функцию, они не обладают [650]. Собственно, этим и объясняется укорененность общинных традиций. Теперь же, по уверениям петербургских мыслителей, настало время обеспечить народ местным, мелким, а главное – личным кредитом, что и позволит преобразить экономику страны. Как известно, эти благие начинания закончились неудачей. Внедрение кредита встретило большие затруднения – прежде всего, со стороны тех, кому он непосредственно предназначался. Широкие массы в подавляющем большинстве не проявляли к нему того интереса, которого ожидали авторы инициативы. Так что им оставалось лишь рассуждать о неготовности русского народа к новому и нужному ему же самому делу. Кроме того, в верхах, т.е. в правительственных ведомствах и банках, также без большого энтузиазма восприняли подобные предложения: финансовое обеспечение средств, выделяемых, по сути, под честное слово, сильно смущало бюрократию.

В результате в пореформенную эпоху воззрения кружка А.И. Васильчикова оказались невостребованными, подготовив, правда, почву для будущих изменений [651]. О деятельности кружка неплохо известно в современной литературе [652]. Но здесь мы хотели бы обратить внимание на один аспект, выпадающий из поля зрения исследователей. Инициативы столичных интеллектуалов преподносились тогда исключительно в качестве новации, крайне необходимой российской экономике. Отечественные пропагандисты народного кредита были искренне убеждены в том, что делают абсолютно новый шаг в приобщении масс к прогрессивным формам хозяйствования. Так, участник кружка профессор Петербургского университета Э. Р. Верден прямо заявлял о передовом почине в данном деле Вольного экономического общества и отдельных лиц. Практика кредитных операций, уверял ученый, прежде была чужда и незнакома низам, поскольку никак не отражена в обычаях и быту русского народа [653]. Такая точка зрения удивляет. Деятели передового для того времени круга, рассуждая о возможностях организации в России народного кредита, не усматривали никаких признаков его существования в народе. Хотя те, кто вышел из низов, а не из университетских аудиторий говорили о народном кредите, как об обыденном деле. Например, воспоминания купца-старовера Н. Чукмалдинова повествуют о распространении мелких займов в крестьянской среде, которые никогда не оформлялись расписками, векселями. Все операции полагались на совесть или в крайнем случае требовалось уверение, что «вот вам Бог порядка» или «святой угодник Никола». При этом автор утверждал, что не сталкивался ни с одним случаем каких-либо недоразумений между должником и кредитором: всякие расчеты завершались на оговоренных условиях, добросовестно и верно [654].

Но такая повсеместная народная практика, по-видимому, не признавалась столичными мыслителями всерьез: она слабо вписывалась в цивилизованные гражданско-правовые отношения. Если профессора отказывали в наличии мелкого личного кредита, то тем более они не могли всерьез допустить существование – общинного. Этот вид финансово-денежных отношений имел уже более крупное назначение, связанное со становлением торгово-мануфактурного сектора России. Напомним: в дореформенную эпоху его формирование не было плодом усилий правящего дворянского сословия, сторонившегося подобных дел. Промышленная динамика набирала силу благодаря крестьянству – главной движущей силе внутреннего рынка страны. Вопрос о том, откуда эти выходцы из народа черпали средства для своих торгово-производственных начинаний, находился за рамками дискуссий петербургских интеллектуалов. В противном случае они могли бы обнаружить, что подъем торгово-мануфактурного сектора происходил, как правило, снизу и без поддержки властей и казны (на которые народные предприниматели не очень-то и рассчитывали). А вот на что они серьезно полагались и от чего напрямую зависели, так это как раз общинные средства, т.е. народный, а не банковский, кредит, которому отказывали в существовании петербургские мыслители. Если бы этих денежных отношений в народных слоях не существовало, то крестьянские торговцы и ремесленники не смогли бы довести свои начинания до сколько-нибудь серьезного уровня. Между тем именно этот финансовый источник начиная со второй половины XVIII столетия давал жизнь значительной части российской промышленности.

Аккумулирование и использование народных средств и стало ключевой задачей раскола, выступившего здесь в качестве организующей силы. Вне всякого сомнения, перед нами реализация той защитной функции, о которой говорил Васильчиков. Но только ни он, ни его соратники не могли представить себе те организационно-экономические возможности (помимо упомянутой борьбы с природой), которые продемонстрировал простой народ, поддерживая свое существование и веру. Надо заметить, они отдавали себе в этом отчет: ссылки на слабое знакомство с реалиями хозяйственной жизни народа постоянно встречаются в их речах. Тот же А.И. Васильчиков откровенно признавался: