Пестрые истории

(Каким образом трактовались приличия при французском дворе — тому хорошим примером может служить письмо все той же Лизелотты, датированное 25 августа 1709 года. Она пишет о престолонаследнике: «Я чуть было не закатила ему пощечину, потому что у него была такая привычка: когда кто-нибудь присаживался, он в шутку подсовывал ему под заднюю часть кулак с выставленным кверху мизинцем». В ее же письме от 18 января 1693 года содержится отчет о тонах, обычных для ее семейного круга. Супруг ее, герцог Орлеанский, и сын, будущий регент Франции, соревновались друг с другом на тот предмет, что позднее стал привлекать приверженцев в клуб «Свободных ветров». Концерт происходил в присутствии герцогини, и она тоже поучаствовала в нем парочкой звуков).

О герцоге Вандомском, знаменитом полководце, Сен-Симон пишет в своих мемуарах:

Своеобразная церемония вокруг стула нуждается в объяснении. Не считая публичности, в условиях которой протекало туалетное восседание, современный человек, пожалуй, призадумается: а с чего бы это высокопоставленные особы часами рассиживали на нем?

А с того, что чрезмерными застольными возлияниями они так портили свои желудки, что желаемого результата могли достичь только с помощью особых пилюль. Таким аптечным средствам также существовало утонченное именование — médicine. Попросту — слабительное.

Эти самые médicine встречаем в самом странном на свете любовном письме. Генрих IV писал своей любезной маркизе де Вернейль [71]:

«Mon menon, еще сегодня намереваюсь принять médicine с тем, чтобы по наступлении облегчения души моей быть к твоим услугам во всем. Нет у меня иного желания, как, угождая тебе, сохранить твою любовь, знаменующую полноту моего счастья. Вдали от тебя меня убивает скука. Дай мне Бог увидеть тебя прежде, чем опадут листья с дерев. Небо с тобою, драгоценнейшее мое сердце. Миллион поцелуев!»

Необычная, но вполне королевская идея: слабительным разгонять серые тучи скуки и на туалетном стуле лелеять розовые мечты любви.

Простой буржуа не мог, конечно же, совать свой нос в дела великих. Он принимал к сведению культ туалетного стула отчасти из верноподданнических чувств, отчасти подчиняясь силе обстоятельств. Нашелся, однако, некий безымянный автор времен Людовика XIV, сочинивший пасквиль, в котором он воспользовался случаем высмеять драгоценный предмет и несколько притушить сияние славы вокруг стула с дыркой.

Книжица сия называется так: «Повествование об истории любви императора Марокко к вдовствующей принцессе де Конти» (Кельн, Пьер Марто, 1700). Следует знать, что никакого Пьера Марто из Кельна не существовало и в помине, просто безымянные авторы того времени называли в качестве издателя любое понравившееся им имя и место издания. Книжка эта, естественно, представляет собой памфлет. Упомянутый в названии марокканский император, его имя Мулей Измаил, желает, помимо военных успехов, обрести славу и по части отцовства. В его гареме родилось восемьсот детей. Возможно, их было больше, только детей марокканского императора считали по количеству мальчиков, девочек в счет не принимали. Автор под именем вдовствующей принцессы Конти выво-дит побочную дочь Людовика XIV, родившуюся от герцогини де Лавальер [72].

О самой любовной истории речи нет, я просто следую за автором там, где он повествует о восшествии султана, то бишь императора, на седалище.

Когда марокканский император ощущал приближение великого момента, народу об этом возвещали 12 трубачей, 12 барабанщиков и 12 дударей. В городе немедленно останавливалась всякая работа. Из дворца выходило торжественное шествие и направлялось к закрытой со всех сторон расшитым золотом шатром ложе. Впереди всех шествовал придворный, несший над головой трон. Другой придворный, проникшись важностью момента, держал над ним зонтик. Следом за ним — четыре министра во всем белом, а за ними сам султан. В ложе султан размещался на троне и в окружении министров восседал около получаса. А с башни все это время гремела музыка. О наступлении самого события народу возвещало полотенце, взвивающееся на флагштоке, при появлении которого народ впадал в радостное неистовство. По окончании процедуры народ принимался за работу, а султан с эскортом возвращался во дворец.

Из самой природы явления следует, что в мире знати более скромному прародителю туалетного стула — туалетной посудине — выпадало схожее почитание. Уже в древности сей низкий предмет обихода отливался из благородного металла — из золота. Плиний Старший, творец «Естественной истории», попрекает за непомерное расточительство Марка Антония (книга XXXIII, глава 14), который отдал голову за такое бесчестие, хотя даже такая безрассудная мотовка, как Клеопатра, и то поостереглась бы совершить эдакое. Из золота были и посудины египетского фараона Амасиса.

Им даже выпала честь попасть в «Историю» Геродота. Отец истории пишет об Амасисе, что ему удалось из самых низов пробиться в полководцы и министры, а затем в результате переворота захватить верховную власть. Конечно, кнут фараона сдерживал знать Египта, однако между собой они презирали самопровозглашенного мужика-властителя. Перешептывания дошли до его ушей, и тогда он сделал следующее: при-казал переплавить все ночные посудины, а из полученного золота отлить статую бога Осириса. Жрецы и высшая знать с благоговением совершали паломничество к статуе из чистого золота, возносили молитвы и приносили жертвы. Когда эти лицемеры намолились вдосталь, перед ними предстал сам фараон и поведал им правду: «Вот, как прежде низко было предназначение этого золота, а теперь вы ему поклоняетесь. Воспримите сердцем этот поучительный урок и живите в мире с вашим повелителем». Историк при этом добавляет: остроумная идея принесла пользу и пристыженные аристократы ушли в себя. Кто этому поверит?

Дальнейшая судьба туалетной посудины к моей теме не относится. Достаточно сказать, что позднее перешли на серебряную, потом на фаянсовую и фарфоровую. В некоторых аристократических спальнях из-под кровати белел китайский фарфор, в других улыбался майссенский с нарядными розами и очаровательными фигурками. Людовик XV и его двор взяли в свои руки дело королевского фарфорового завода в Венсанне и, дав простор выражению патриотических чувств и инициативе, ввели в моду шедевры этого завода.

Мадам Дюдеффан [73], одна из известных корреспонденток в Париже (она сорок три года состояла в переписке с Вольтером!), получила один такой экземпляр в подарок; когда его распаковывали, окружающие в восхищении воскликнули: «Как жаль использовать его для ночных нужд, сделаем его лучше соусником!»

У Наполеона была дорожная посудина с позолоченной ручкой, на которой горделиво блистала золотая литера «N» с изображением императорской короны наверху.

К этому предмету искусства восходит память о следующем чувствительном эпизоде.

Жил в Париже седельный мастер по имени Ганьери, один из самых фанатичных приверженцев Наполеона. В бытность свою молодым офицером он давал Наполеону в долг и, когда тот, ставший уже известным генералом, готовился к египетскому походу, снабдил его снаряжением на кругленькую сумму в 10 тысяч франков, естественно, в кредит. Император, конечно, был ему весьма признателен и за это впоследствии его по-царски отблагодарил: Ганьери стал поставщиком императорского двора и сколотил состояние.