Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

Но универсальный и «интернационалистический» русский мессианизм уже у Данилевского не умещался в узких границах национальности — границах, обусловленных концепцией культурно-исторических типов ^{910}. По мнению Данилевского, институт крестьянской общины, мира, предохранял Россию от «болезни Запада» — появления «безземельного пролетариата». Такое «социально-экономическое здоровье» и должно было позволить России выполнить всемирно-историческую миссию славянства. Данилевский видел задачу России в том, чтобы впервые дать справедливое упорядочение той ветви человеческой культуры, которая включает отношения человека к человеку, и не только человека как духовной и политической личности, но и по отношению к его воздействию на природу как источник удовлетворения его потребностей; установить не только абстрактную, но и конкретную социальную и экономическую справедливость в отношениях граждан друг с другом ^{911}. Миссия России по отношению к Европе, по мнению Данилевского, состояла в установлении гармонического равновесия между политической демократией и экономическим феодализмом Европы. Тем не менее, Михайловский, главный теоретик народничества и, стало быть, в некоторых отношениях продолжатель Герцена, подверг критике антизападные инвективы Данилевского: выступая против тезиса об универсальности западной цивилизации, о применимости ее норм и принципов в любых условиях (исходя из теории культурно-исторических типов), автор «России и Европы» не обратил должного внимания на социальные проблемы.

Действительная ограниченность западной цивилизации, так полагал Михайловский, заключается не в том, что она ограничена узкими рамками национальности, а в том, что лишь меньшинство европейского населения в ней участвует. Не новый этнический, а новый социальный элемент должен дать истории новое направление и создать новый культурный тип, — утверждал Михайловский ^{912}. При всем своем революционном характере идеология левого народничества (в той мере, в какой оно оставалось выражением русского мессианизма) основывалась на том, что (как уже отмечал Герцен) Россия, с ее крестьянской общиной, ближе к социализму, нежели «омещанившаяся» Европа. Марксизм же был чужд этой русской идее: для него развитие России должно было следовать развитию Европы (т. е. Англии, Франции, Германии). Марксисты настаивали на неизбежности прохода России через стадию капитализма. Большевизм пришел к власти, уничтожив народничество, но, с другой стороны, и как бы поглощая его. Именно захват власти большевиками-«марксистами» означал косвенное исполнение чаяний русского мессианизма: Россия стала в советской терминологии «единственным пролетарским государством на земле» и, стало быть, полной противоположностью «капиталистическому миру» — соответствующему Западу.

Эта трансформация была подготовлена всем драматическим идейным развитием, пришедшимся на годы первой мировой войны: широкие круги революционного западничества пошли тогда по полуславянофильскому «патриотическому» пути. Позиция марксистов-меньшевиков в то время почти соприкасалась с позицией монархиста-консерватора Розанова, который даже в крови, пролитой на полях сражений, видел символ освобождения Россией «братских народов». В стихотворении, написанном в 1914 году и красноречиво озаглавленном «Последняя война», В. Я. Брюсов предсказывал, что, участвуя в мировой войне, Россия несет «освобождение» странам Запада. А Блок в 1918 году записал в дневнике, что Европа воплощает смерть, а Россия — жизнь ^{913}. Подобные представления были не чужды и лево-эсеровским кругам, в решающий момент поддержавшим советскую власть. Такими путями наследие славянофильства ^{914} стало достоянием советской революции. Не случайно наследники народничества отвергли «Брестский диктат» и призвали к революционной войне против «центрально-европейских держав» — при всей ее очевидной технической невозможности.

Факт существования связи между предсказанным марксизмом «неизбежным» крахом индустриальной цивилизации капиталистического Запада и победы марксизма в отсталой, доиндустриальной России (эта победа в огромной степени способствовала повышению национального сознания России по сравнению с индустриальной Европой) подчеркивался неоднократно ^{915}. И принятие Россией марксизма чаще всего объясняют исходя из того, что между этими двумя моментами существует причинно-следственная связь, т. е., по существу, объясняют в духе «марксистского учения». И не мудрено — ведь сознание того, что Запад, с его техническим превосходством, может запереть Россию, преследует русское сознание со времен Московского царства. Этот страх и является первоначальным источником всех мероприятий по модернизации России, а заодно и всех связанных с ними страданий и жертв: от нереализованной программы Юрия Крижанича и строительства военно-морского флота и «крепостной мануфактуры» в петровскую эпоху до почти рабского труда, без которого не была бы выполнена ни одна из сталинских пятилеток. Образ «капиталистического окружения» во многом унаследовал представления о нечистых еретиках и басурманах, сложившиеся в допетровские времена ^{916}.

На страницах советского философского журнала в 1948 году в начале холодной войны можно было прочитать, что все народы Советского Союза признают и ценят громадную историческую миссию, которую выполняет великий русский народ, что именно российское рабочее движение дало миру ленинизм. ^{917}

А в 1949 году советский писатель М. А. Шолохов заявил, что эпоха капиталистического Запада окутана тьмой заката, в то время как для трудящихся всех стран сияет заря свободы и счастья, которая наполняет Восток ясным светом надежды. Свет победит тьму… ^{918} При этом не осознавалось, что все это звучит вполне в духе старца Филофея, еще в начале шестнадцатого века объявившего Москву Третьим Римом ^{919}.

Глава 15

Универсалистские притязания русского мессианизма

Шло второе десятилетие шестнадцатого века, когда старец Филофей написал свои знаменитые слова: «Старого убо Рима церкви падося неверием аполинариевы ереси; второго же Рима, Константинова града церкви, агаряне-внуци секирами и оскордми рассекоша двери. Сия же ныне третьего нового Рима державного твоего царствия святая соборная апостольская церковь, иже в концах вселенныя в православной христианской вере во всей поднебесной ярче солнца светится… два Рима палаша, а третий стоит, а четвертому не быти: уже твое христианское царство ином не останется» ^{920}.

Как учил Филофей, все христианские царства погибли — либо впав в ересь, либо будучи завоеваны иноверцами. А потому они должны перейти под высокую руку единственного православного правителя, оставшегося в мире, — великого князя Московского. Москва — твердыня православия, которой предстоит простоять до скончания веков ^{921}. Лишь при Никоне, а затем при Петре Первом русское государство отказалось от традиционного представления о своей уникальной миссии: сохранять в чистоте свое христианство, до самого второго пришествия — оберегая его от отступников-греков и еретиков-латинян. Результатом этого отказа стал раскол, а вместе с ним — традиция старообрядчества. Последняя долго была достоянием одной лишь народной культуры, не выходя за ее пределы и не соприкасаясь с культурой петербургских верхов. Однако по прошествии полутора столетий «старообрядческое» понимание системы, созданной Петром, равно как и той миссии, которую России надлежит исполнить в мире, проникло, благодаря славянофилам, в духовный мир той самой петербургской «надстройки», что возвышалась над традиционным российским обществом. Направление русского мессианизма до определенной степени оставалось неизменным, как бы ни разнились между собой его исторические формы ^{922}.