Тверской гость

А перейти в ислам - значит, отречься от родительской веры, не видать Олены, не сметь поглядеть в глаза дружку Сереге Копылову. Пакостник Микешин и тот плюнуть на тебя сможет. Отворотятся все до единого. Навсегда надо оставить мысль о возвращении на Русь. Для чего же ему тогда свой достаток и живот сохранять? Для кого жить? Чем жить? Оставалось одно - сопротивляться хану, и коли уж дойдет до последней беды, то подороже продать свою жизнь...

И вот истекает третий день. Завтра надо давать ответ Асат-хану. Завтра все решится.

...Афанасий, Музаффар и Хасан сидели в полутемной каморе подворья за трапезой. Дождь шумел. Слышались голоса соседей. Где-то за стенами, далеко, стонала вина* и тонкий голосок бродячей певицы жаловался на судьбу. Трапеза была обильная, стояло на скатерти и вино в лазоревом, с черными птицами на боках кувшине. Но его никто не пил.

______________ * Вина - индийский струнный музыкальный инструмент.

- Все же надо бежать! - отрывисто оказал туркмен.

- Куда? С чем? Да и не убежишь, поймают...

- У ворот стоит воин, - вздохнул Хасан.

- Покориться? - яростно оскалил зубы Музаффар.

- Тише.

- А что тише, ходжа? Все равно. Но если ты не хочешь принять нашей веры - это твое дело! - тогда беги! Воина убьем, всех порежу, кто помешает. Музаффар добро помнит, хорошего человека ценит, голову за него отдаст!

- Нет, Музаффар, этого я не хочу.

Музаффар ударил себя в грудь:

- Меня мать учила: оставь добрую память в сердце друга и если сумеешь все грехи аллах простит. А не сумеешь - ничем одного этого греха не искупишь. Вон, гони Хасана, а меня не трогай. Никуда не пойду.

- Почему я должен уйти? - отозвался Хасан. - Я должен тут быть. Я раб. Я не могу от господина уйти.

- Завтра и я рабом стану, - тихо сказал Никитин.

Осунувшийся, темный от мрачных дум, он сидел, уставясь в пол. Не в первый раз за эти проклятые три дня заходил похожий разговор. Музаффар и Хасан приняли его беду как свою.

Никитину пришла горькая мысль: "Не случись такого лиха, не узнал бы, что хорошие люди они".

- Ладно. Видно, беды не миновать! - сказал он вслух и потянулся к кувшину. - Только не обратит меня хан в ислам. Не дождется, чтоб русский за барыш от своей веры отрекся. Не на таких напал... А на прощанье - выпьем зелья заморского. Подымайте кружки, ребята! За хороших людей пью, за Русь пью!

Он залпом осушил кружку. Музаффар и Хасан медлили переглядываясь.

Афанасий подметил это, засмеялся:

- Ну, чего медлите? Пейте! Не бойтесь за меня, пейте! Все хорошо будет!

Теперь, когда он окончательно уверился в безысходности своего положения и принял ясное решение, ему стало легко и просто.

- Спою я вам песню, - поднялся на ноги Афанасий. - Нашу, русскую. Любил я ее...

Выждал миг, вздохнул глубоко и громко, сильно запел, покрывая шум дождя, тихий рокот вины и шумы подворья:

Вылетал сокол над Волгой-рекой,

Над Волгой-рекой, кипучей водой!

"Эх, тут бы подхватить надо!"

По поднебесью плыл, по синему плыл,

Над лебедушкой, над молодой кружил!

...Стражник у ворот, толковавший со служанкой, навострил уши. Заглохла вина. Оборвался голосок певицы. Недоуменно пожали плечами, глядя друг на друга, два мусульманина, рядившиеся о партии шелка. Все догадались - поет этот странный чужеземец, христианин, который попал в беду.

А русская песня крепла, набирала высоту, как птица, задорная, вольная, смелая.

И когда замер последний звук ее, долго еще стояла на подворье странная тишина, словно боялись люди нарушить торжественную святость минуты, которую ощутил каждый. Только дождь шумел и шумел, ровный, настойчивый.

...Музаффар и Хасан улеглись у двери. Никитин развязал суму, стал перекладывать вещи. Отложил чистое белье - завтра наденет. Перелистал тетрадь с записями о дороге. Решил - отдаст Музаффару: если он, когда вернется в Ормуз, увидит христианский люд - передаст. Все польза людям. Приложил к тетради и скомканную ханом грамоту. Чтоб убедительней было.

Кусок полотна для портянок, два старых, но крепких ремня - всегда нужную в дороге вещь, чернильницу медную, моток ниток, иглу отложил за ненадобностью в особую кучку.

С самого низу достал заветный сверток: крест нательный, надетый когда-то материнскою рукой, Оленин науз и иконку Ивана.

Поцеловал крест, надел на шею. Поверх - науз. Поставил на колени икону, вгляделся в милое лицо любушки.

Оленины глаза смотрели скорбно, рот трогала грустная складка. Она словно укоряла Афанасия и печаловалась о нем.

- Олена! - оказал он. - Погиб я, Олена... Вот уж теперь вправду не вернусь. Эх!.. Не видали мы доли с тобой. Видно, простому человеку и в Индии счастья нет!

Всю ночь он молился, вспоминал Марью, Иону, Василия Кашина. Мать и отец, как живые, предстали его взору. Потом почему-то горящее Княтино, рыжий мужик, товарищи по ладье...

Он всех вспомнил, у всех попросил прощенья и всем все простил.

Ночь летела за оконцем душная, чужая, беспощадная. Музаффар и Хасан спали или делали вид, что спят. Он сидел и ждал, почерневший, сосредоточенный, одинокий.

- Отродье шайтана!

- Ублюдок!

- Ты кончишь жизнь на колу!

- Закрой свою зловонную пасть!

Голоса были так громки и так знакомы, что Афанасий услышал их сразу. Он вздрогнул. Значит, он все же задремал.

Сквозь оконце падал золотой сноп. Где-то кашляли сонным, утренним кашлем. На дворе мычали быки. Кто-то пробежал, звонко щелкая босыми ступнями по глиняному полу. Слышался женский смех.

Он вскочил и, запахивая халат, быстро пошел к двери. Сердце стучало. Он боялся поверить ушам.

Навстречу влетел радостный Хасан:

- Ходжа... Ходжа...

Но в коридорчике уже явственно слышался голос хазиначи Мухаммеда:

- Где же он?

- Тут я! Тут! - крикнул Никитин, раскидывая руки, и в следующую минуту уже обнимал перса...

- Так, - молвил хазиначи, выслушав сбивчивый рассказ Афанасия. - Так, так... Я догадывался, что ты не мусульманин.

Заметив у дверей Музаффара и Хасана, перс повел бровями:

- Подите прочь. Хасан, вина... Итак, хан отнял у тебя жеребца?

- Да, - сказал Афанасий. - Отнял. Велел в вашу веру перейти. Обещал тысячу золотых.

- Какая же тебе нужна помощь? Ты просто удачливый человек.

- В чужую веру я не пойду! - свел брови Никитин. - А коня хочу вернуть.

- А почему не перейти? - пожал толстыми плечами Мухаммед. - Выгодно! Уж если пришел сюда, то прими закон.

- Я сюда не на век пришел. Посмотрю и уйду обратно.

- Обратно? Зачем?

- На родину.

- Кто у тебя там? Мать, отец, жены, дети?

- Никого.

- Значит, дом, слуги, земля?

- Теперь, пожалуй, и дома нет. За долги отняли.

- Странно! - разглядывая Никитина, произнес хазиначи. - Так какой же шайтан несет тебя обратно?.. Родина у человека там, где ему хорошо. А здесь тебе хорошо будет. Богатым станешь, гарем заведешь, рабов купишь.

- Нет! - покачал головой Никитин. - Родина там, где твой народ живет. Ты здесь вырос, тебе тут нравится, а меня на Русь тянет.

- Ну, я-то как раз не тут вырос, а в Багдаде. Но меня туда не влечет что-то... Ты живешь нелепыми чувствами, Юсуф. Народ, обычаи, чужбина... Привыкнешь к Индии, чем тут плохо?

- Тем и плохо, что не своя земля.

- Сделай ее своей! Земля принадлежит тому, кто богат!

- Хазиначи, родину не купишь. Оставь. Ты что, боишься к хану идти?

Мухаммед сделал обиженное лицо.

- Я хочу тебе добра. Я знаю: ты шел за тридевять земель, мучился, столько перенес, а тут во имя пустых слов отказаться от своего счастья хочешь. Ты храбр, силен... Таких людей у нас ценят. Мой совет - прими закон. Ну, а если не хочешь...

Никитин, не спускавший с хазиначи острых глаз, подхватил:

- Не хочу. Закон принять - путь отрезать. Кто я тогда буду? Не русский, не хорасанец, не индиец. Ты лучше сходи к Асат-хану.