Падение царского режима. Том 7

Председатель. – Каких же вопросов нельзя было касаться, не встретившись с глухою стеною?

Щербатов. – Во-первых, определение сферы деятельности министра внутренних дел и председателя совета министров. Ведь это законом совершенно предусмотрено не было. Вот по этим вопросам и по вопросам политики к законодательным учреждениям. Затем, взаимные отношения государя и министра внутренних дел в отношении к общественным и всяким организациям. Взгляды могут быть различные, но тут был такой сумбур, такой невероятный сумбур в этой области, с которым я мириться не мог.

Председатель. – То-есть где, в жизни или во взглядах вашего собеседника при высочайших докладах?

Щербатов. – Во взглядах собеседника и в практике. Он считал, что вмешательство министерства внутренних дел в его отношения с разными обществами есть посягательство на его прерогативы, что это стесняет его деятельность, а между прочим, из этого выходили самые невероятные вещи. Например, в момент вступления моего в должность, обмен телеграммами с земским и городским союзами, при чем телеграммы приходили так, что я не знал их содержания.

Иванов. – Телеграммы между кем?

Щербатов. – Телеграммы к городским и земским обществам.

Председатель. – Они шли через министра двора?

Щербатов. – Нет, когда через председателя совета министров, а когда и от самого. Ведь личного секретаря даже не было. Способ ведения дел был вообще чрезвычайно своеобразный. Таким образом, что писал государь этим союзам, я узнавал потом уже из их ответов. Бесконечные обращения к нему союза русского народа и всех других союзов, которым, собственно говоря, не полагалось непосредственно обращаться к государю, на все это клалась резолюция помимо министра внутренних дел. Таким образом, приходилось считаться уже с совершившимся фактом. Не помню, но одна из резолюций показалась мне очень неудачной; я ее спрятал в стол и на следующем докладе сказал, что счел невозможным передать в делопроизводство такое заявление. «Почему?» – Я говорю «потому, что, по-моему, она должна на месте, в уездном городе, произвести совершенно нежелательное впечатление». – «Да это я лично для вас». – «Значит, я должен эту высочайшую резолюцию сообщить?» В конце концов, он очень неохотно, но согласился со мной, и я тут же ее уничтожил.

Председатель. – Это какая резолюция?

Щербатов. – Не помню, по какому-то политическому вопросу. Но дело не в существе, а в крайне неудачной форме. Я помню, она была совершенно недопустима в сферу уездного города.

Председатель. – Это единственный случай, что была высочайшая отметка на бумаге, касающейся уездного города, может быть, местного союза русского народа?

Щербатов. – Может быть, но кроме союза русского народа обращались очень многие. Потеряна была всякая правильность в этом отношении. Все непосредственно писали, помимо министра, а к министру приходили бумаги уже с резолюцией государя. Все мои попытки устроить, чтобы это направлялось сначала ко мне, чтобы я подобрал по группам и уже тогда приводил в более или менее однородную форму, не увенчались успехом; это считалось как бы вмешательством в личные отношения монарха с теми организациями. Затем чрезвычайно характерно в этом сумбуре, который был по отношению к городским и земским союзам, это то, что было в самом конце и на чем произошло острое столкновение с Горемыкиным. На последнем заседании совета министров, в ставке, числа 21-22 сентября, когда было выражено неодобрение нашим поступкам (письмо от 21-го августа), после обеда, перед самым отъездом, когда я видеть государя не мог, Горемыкин мне передал телеграмму черновик, и сказал, что государь повелел отправить от моего имени эту телеграмму Челнокову и князю Львову.

Иванов. – От имени государя или вашего?

Щербатов. – Моего. Телеграмма показалась мне грубой по форме и нелепой по содержанию, потому что государь отказывался их принять и находил их действия неправильными, но, вместе с тем, им рекомендовалось заняться вопросом призрения раненых, то-есть, вопросом об инвалидных домах, и тем открывалась новая сфера для их деятельности. Я на это указал.

Председатель. – Вы указали Горемыкину?

Щербатов. – Горемыкин согласился и поправил телеграмму. Когда он поправил, то я сказал: «Раз вы поправляете, то это не есть высочайше одобренная редакция, а проект, а с проектом я лично не согласен, и не отправлю». Он сказал: «Как угодно». В это время меня вызывает граф Фредерикс. Гр. Фредерикс говорит: «Умоляю эту телеграмму нелепую не отправлять. Мне предлагали ее отправить и я счел невозможным». И вот я полчаса так провел: внизу один старец рекомендовал отправлять, а наверху другой – не отправлять.

Председатель. – Это где было?

Щербатов. – В Могилеве.

Председатель. – Вы не можете вспомнить содержания телеграммы?

Щербатов. – Это был отказ в приеме.

Председатель. – Это повод, а содержание?

Щербатов. – Содержание – недовольство союзами, что они самозванны и самочинны.

Председатель. – Что они занимаются чем-либо другим, кроме призрения?

Щербатов. – Но тут же давалось новое призрение, которое не входило в их задачи и совершенно ими не обслуживалось. В вагоне, – мы ехали в министерском поезде, – все согласились, что такую телеграмму подать нельзя. Она была переделана и, когда подъезжали к Петрограду, я понес ее показать Горемыкину. Он с этим не согласился. Таким образом, я телеграмму два дня не отправлял, а на второй день я по прямому проводу был вызван, и гр. Фредерикс спрашивает: «Вы отправили телеграмму?». Я говорю: «Нет». – «Советую вам не отправлять; имею на то основания». Я говорю: «Очень благодарен, но желал бы иметь официальное подтверждение». Тогда я получил официальную телеграмму по прямому проводу о том, что государь император поручает мне не посылать телеграмму, но вызвать этих лиц в Петроград и лично передать им о причинах, по которым он не желает их принять; что мною и было сделано. Между прочим, на заседании совета министров я неоднократно указывал, что считаю сношения государя с разного рода организациями по вопросам ведомства, через головы министров, способом совершенно неуместным и нежелательным.

Иванов. – Николай Борисович, вы изволили коснуться вопроса об отношении бывшего государя к общественным организациям, а не можете ли рассказать об отношении его к Государственной Думе?

Щербатов. – Это никогда ребром не ставилось.

Председатель. – Тем не менее, вы упомянули, что, вследствие разногласия вашего, как министра внутренних дел, с бывшим носителем верховной власти, был вопрос о политике в законодательных учреждениях.

Щербатов. – Например, я считал, что едва ли нормальны сношения государя с членами Думы и с председателем, очень серьезные, помимо совета министров. Таким образом, выходило, что можно было вести известную политику с Государственной Думой министру внутренних дел, и председатель совета министров что-то самостоятельно вел, и государь опять-таки с ними имел сношения. Знаете, когда три человека, с теми же самыми лицами, ведут три самостоятельные политики, не сговорившись между собой, это мне представлялось невозможным. Государь от этого отказаться не желал, он желал поддерживать личные сношения.

Председатель. – Но как же? Передайте обмен мнений по этому вопросу между вами и бывшим императором.

Щербатов. – Я говорил, что политика в отношении к законодательным учреждениям должна быть одна: или председатель совета министров, или министр внутренних дел должен получать определенные директивы государя по соглашению с советом министров. А между тем, этого не было, и все носило случайный и личный характер.

Председатель. – Что же вам отвечали?

Щербатов. – Ничего определенного; по свойству его характера, все такие вопросы смазывались.

Председатель. – Значит, была противоположная точка зрения. В чем проявлялось влияние императрицы за время пребывания вашего в должности?