Вызов Запада и ответ России

Будем честными, очень многие в русском обществе, осознавая отставание от Запада, ждали революционных бурь. Речь не идет о профессиональных революционерах. Даже стопроцентные либералы, такие, как С. Булгаков, полагали, что необходимо отторжение изживших себя форм организации политики и даже капиталистического хозяйства, замена их более эффективными формами, приближающими Россию к западному уровню производительности труда, развития науки и технологии.

Глава седьмая

Уход в изоляцию

Наступает черный час России. Еще недавно, три года назад блистательная держава, осуществляя модернизацию, думала о мировом лидерстве. Ныне, смертельно раненая, потерявшая веру в себя, она от видений неизбежного успеха отшатнулась к крутой перестройке на ходу, к замене строя чем-то неведомым, ощущаемым лишь на уровне эмоций и фантазий. Запад как завороженный следил за саморазрушением одной из величайших держав мира. Немой вопрос о причинах отчаянной конвульсии повис над западными столицами.

Была ли ситуация безнадежна в военном смысле? Эксперты утверждали, что нет. Как полагал человек, который вскоре станет военным министром Британии, «перспективы были обнадеживающими. Союзники владели преимуществом пять к двум, фабрики всего мира производили для них вооружение, боеприпасы направлялись к ним со всех сторон, из-за морей и океанов. Россия, обладающая бездонной людской мощью, впервые с начала боевых действий была экипирована должным образом. Двойной ширины железная дорога к незамерзающему порту Мурманск была наконец завершена… Россия впервые имела надежный контакт со своими союзниками. Почти 200 новых батальонов были добавлены к ее силам, и на складах лежало огромное количество всех видов снарядов. Не было никаких военных причин, по которым 1917 год не мог бы принести конечную победу союзникам, он должен был дать России награду, ради которой она находилась в бесконечной агонии. Но вдруг наступила тишина. Великая Держава, с которой мы были в таком тесном товариществе, без которой все планы были обессмыслены, вдруг оказалась пораженной немотой». Так Запад поспешил рационализировать невиданный русский опыт.

Последовало то, что Черчилль назвал «патриотическим восстанием против несчастий и дурного ведения войны. Поражения и провалы, нехватка продовольствия и запрещение употребления алкоголя, гибель миллионов людей на фоне неэффективности и коррупции создали отчаянное положение среди классов, которые не видели выхода ни в чем, кроме восстания, которые не могли найти козла отпущения кроме как в своем суверене. Милый, исполненный привязанности муж и отец, абсолютный монарх очевидным образом был лишен черт национального правителя во времена кризиса, несущего все бремя страданий, принесенных германскими армиями русскому государству». 13 марта 1917 года протрясенный Запад узнал о конце царизма. Исторический перелом был легко осуществлен русскими, как всегда уверенными, что «хуже быть не может», — фантастическое общенациональное ослепление.

Итак, революция в России произошла. О ней мечтали, по меньшей мере, два поколения русских людей. Либералы, народники и марксисты готовы были, проявляя типичную русскую экзальтацию, отдать за нее жизнь. Для них революция была священным пламенем и они были готовы к любым жертвам. Однако то, что они увидели в 1917 году было мало похоже на их мечты. Горе и страдания обрушились на землю, лучшим людям которой хотелось ускорить историю. Либералы поняли это довольно быстро. Министр иностранных дел Милюков (ставший главным связующим звеном с Западом), понял это на третий день революции.

Оказалось, что царская власть была своеобразной опорой проникновения Запада в Россию. Ее крах в феврале 1917 года сразу же дал невиданный толчок силам, «дремавшим доселе» и явившим собой колоссальный поток враждебности к Западу и его ценностям, к хранителям западного огня — прозападным силам в России. Трагическая судьба Николая Второго и его семьи, конечно же, взывает к сдержанности суждений. Но в отвлеченном мире идей возможен суд над этой династией, чьим призванием было ввести Россию в Европу, а стало распространение в Азии и бойня на подступах к Центральной Европе. Если в восемнадцатом веке Петр и его наследники смело ведут за собой государственный корабль, то в начале девятнадцатого века, ссылая Сперанского, монархия, словами Г.П. Федотова, «изменяет своей просветительной миссии». Виноваты же в том, очевидно, «страх перед свободой, неверие в человека, неверие в свой народ». В конечном счете «русская монархия изменяет Западу не потому, что возвращается к Руси, а потому, что не верит больше в свое призвание. Отныне и до конца, на целое столетие, ее история есть сплошная реакция, прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних реформ. Смысл этой реакции — не плодотворный возврат к забытым стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможение, «замораживание» России, по слову Победоносцева. «Целое столетие безверия, уныния, страха, предчувствие гибели». Трагедией Николая Второго было, с одной стороны, отстранение от наиболее жгучих национальных задач (в этом плане он был очень плохим наследником Петра Первого), а с другой — отношение к своему народу, как к некоему враждебному лагерю, постоянное ожидание смуты, каверзы, покушения. Народность свелась к надеждам московского царя, а западное дело — к неустойчивому покровительству двум величайшим вестернизаторам — С.Витте и П. Столыпину, но выборочно, почти вынужденно, без сердца и прямого участия. Фактически царь Николай ненавидел своего лучшего министра Витте и был прохладен в отношении реформатора Столыпина. Царь удовлетворился жизнью в фактическом отстранении от жесточайших национальных проблем, резко бросившейся вослед Западу страны. Несправедливо сказать, что он заслужил свою участь, но все эти эксперименты в «народный дух» посредством старцев жестоко раздражали русских западников и приводили в недоумение твердых охранителей почвы. Царь так и не определил для себя роль Думы, сделав ее безответственной говорильней. Сколь далек был теннисист Николай от великого строителя Петра. На этапе рекультуризации, вхождения в ареал западных ценностей страна нуждалась в труженике и стратеге, а не в помазаннике Божием, приемлющем распутинское вещевание. То была дискредитация власти в решающий момент, когда страна нуждалась в праведном и направляющем слове, смягчающем почти невыносимую боль рекультуризации, обрыва традиции, изменения канонов, перехода к более рациональному и менее сердечному мирообщению. Царь Николай Второй оказался плохим западником. Он не выказал должной энергии, понимания смысла русской истории. Он не лечил раны России — был к ним хладнокровно равнодушен. В его страшный час и страна показала свою худшую черту — черствое равнодушие к своему династическому вождю. Огромные массы населения страны, лишившиеся репрессивного аппарата, устремились к утверждению того единственного образа жизни, который был им близок и понятен. У Временного правительства не было шансов и без большевиков: оно открыло шлюзы насильственным формам общенационального кризиса, фрагментации государства, крушению цивилизованных основ, выходу на первый план элементарных сил, почти все из которых были враждебны Западу.

В общем и целом Запад полагал, что основной ошибкой императора Николая было представление о том, что Россия его дней могла быть управляема по тому же способу, что и Россия времен Петра Великого. Но огромное расширение империи за прошедшее время сделало проведение старой политики невозможным. Централизация исключила самоуправление. Николай Второй, в отличие от Александра Второго, был лишен внутренней убежденности в необходимости реформ. И он до конца не оставил иллюзий относительно возможности лично осуществлять контроль над административным аппаратом обширной империи. Даже после сделанной в результате революционного движения (последовавшего за несчастной войной с Японией) уступки началу народного представительства (Дума), управление страной оставалось столь же централизованным, как и прежде. В результате на него пала ответственность за грехи и упущения бюрократии, которая правила в России от его имени.