Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Почему себе?

- А кому же? Моя же мать без вести пропала, мою сестру казнили... Кого же проклинать, с кого начинать? С себя, наверное, больше не с кого! Поняла?.. Ничего ты не поняла.

Но Таня поняла самое главное: что надо помочь этому человеку справиться с набросившимся на него одиночеством.

- А ну ее, эту вашу квартиру!.. - сказала она. - Вы же мне сами говорили, что не любите заходить сюда, не надо было и сегодня... из-за меня. Поедем прямо на вокзал, там где-нибудь сядем и покушаем. И кипятку там достанем. Пошли! - Она потянула его за рукав.

- Нет, не пойдем, товарищ доктор, - улыбнулся он, посмотрев на нее, - с вами мне и здесь не страшно. Это так, под настроение попало, а вообще-то я не такой уж чувствительный, скорей напротив. Война из меня сухарей насушила...

Он снял с плеча вещевой мешок и, не дожидаясь, что ответит ему Таня, стал расстегивать шинель.

- Идите на кухню, хозяйничайте. Еще накочуетесь по вокзалам, успеете. Этот сверток весь в расход пускайте. Ну что, долго еще колебаться будем? Решение принято! - сказал он, видя, что Таня, положив сверток на табуретку, все еще стоит, не расстегивая шинели.

- Да, конечно, принято, - задумчиво сказала Таня и расстегнула верхний крючок шинели. - А из кого война сухарей насушила, тот этого не замечает. Это вы неправду про себя. А надо - правду. Кому это нужно, бояться этого!

Забрав с табуретки сверток, она пошла по коридору в кухню.

- Где у вас там выключатель?

- Слева от двери.

- А светомаскировка есть? - спросила она уже в дверях кухни.

- Есть.

Он посмотрел ей вслед и, когда она повернула выключатель, увидел в знакомом узком проеме кухонной двери полку с кастрюлями. Покойный отец смастерил эту полку своими руками вскоре после вселения в квартиру, и он хорошо помнил, как и когда это было. Отец прибивал полку, стоя на коленях на кухонном столе, а он стоял рядом, вытянувшись, одной рукой поддерживал полку, а другой подавал отцу гвозди. Было это в двадцать седьмом году, во время забастовки английских горняков. Было ему четырнадцать лет, и не было тогда еще ничего: ни конфликтов на КВЖД, ни Хасана, ни Халхин-Гола, ни финской войны, ни этой... И что их всех ждет впереди, никто в этой квартире даже и не догадывался...

- Вот вы говорите, чтоб все друг другу сообщать, что в голову приходит, всю правду; а вот мне в голову пришло, что это не вы, а мать там, на кухне, посудой гремит. Это тоже надо вам говорить?

- Не знаю, - ответила она из кухни. - Если легче молчать, молчите.

- Нет, мне легче говорить. - Пройдя по коридору, он встал в дверях кухни. - Встретил позавчера школьного товарища, были когда-то пацанами, а сейчас - генерал, и вся семья погибла, аттестат некому высылать. И мне тоже некому. Пока вы мне про сестру не сказали, я все еще про самого себя не думал, что мне аттестат высылать некому. А теперь думаю!

- А я должна была вам это сказать, раз нашла вас. Разве можно скрывать такие вещи!

- Это верно.

- Я сосисок только половину сварю, а остальные вам оставлю.

- Варите все, - сказал он. - У меня аппетит здоровый, при любом настроении.

- Почему вы на Наде не женились? - не поворачиваясь к нему и продолжая заниматься своим делом, спросила она.

- А разве она вам, пока вы квартиру с ней убирали, всех подробностей не доложила?

- Никаких подробностей она мне про вас не докладывала. Только сказала, что виновата перед вами.

- Врет. Ни в чем она не виновата. Просто не любила меня. Даже лучше, что ничего из этого не вышло.

- А почему вы и потом ни на ком не женились?

Он молчал, потом рассмеялся.

- Почему вы смеетесь?

- Потому что, когда хочешь на такой вопрос совершенно правдиво ответить, в устах мужчины звучит как-то смешно. Но все равно, скажу: без любви жениться не хотел. Это неудачливые барышни обычно так о себе говорят: хотела выйти замуж только по любви! Не надо заставлять человека говорить все, что он думает, смешно получается.

- Ничего смешного, - сказала Таня, открыла крышку чайника с заваркой и понюхала. - Уже заварился. Крепкий, как до войны. Сказали, чтоб я ничего не жалела, вот я и не пожалела...

- Сейчас, - сказал он. - Только позвоню, будет ли машина, чтоб знать, в каком темпе ужинать.

- Оказывается, у вас даже телефон, - как о чуде, сказала Таня, когда он, позвонив и узнав, что машина придет, вернулся на кухню.

Она за два месяца на Большой земле все еще никак не могла привыкнуть, что в квартирах бывают телефоны, что на дверях висят почтовые ящики, что люди отправляют друг другу письма и телеграммы.

- Не было телефона, выключили, - сказал Артемьев. - Но у меня в Управлении связи один друг еще с Халхин-Гола, и я, когда думал, что иногда тут ночевать буду, попросил его сделать. Ладно, будем ужинать! Водки, правда, всего четвертинка!

- А я вам еще "тархуна" достану, мне тетя Поля свой дала, - поспешно сказала Таня.

- Нет, "тархун" по дороге на харчи менять будете.

Он открыл четвертинку и только тут заметил, что она не поставила себе рюмки.

- Если в мою пользу экономите, так я пошутил, что четвертинки мало.

- Не потому. Я позавчера слишком много выпила портвейна, до сих пор ничего не хочется.

- Тогда на дно, чтоб чокнуться.

Она молча подставила чашку и обрадовалась, что он и правда налил совсем немного.

- За ваше свидание с отцом и матерью! - Артемьев чокнулся и выпил.

- Боюсь, что отец умер. Как получила телеграмму с одной маминой подписью, все об этом думаю...

- Подождите, стойте... - остановил он ее. Он был полон добра к ней, и ему захотелось сделать для нее чудо. - Хотите, попробуем сейчас позвонить вашим родителям?

- Но это же невозможно, - ошеломленно сказала Таня.

- А мы возьмем да попробуем... - Он встал из-за стола. - У вас в телеграмме адрес был.

Она все так же ошеломленно вытащила из кармана телеграмму и протянула ему.

- "Караванная, девять", - вслух прочел он. - Может, они там и живут в общежитии при заводе? Кого на заводе больше знают: отца или мать?

- Отца. Мать перед войной не работала.

- А вы пока сидите, чего встали? Это еще долгая песня.

Она опустилась обратно на табуретку, но, когда он уже был в дверях, окликнула его:

- Подождите...

- Ждать некогда, - сказал он. - Или звонить, или нет.

- Нет, нет, звоните, это я просто так... все не могу себе представить...

Она услышала через дверь, как он, вызвав какого-то полковника Харитонова, уговаривает его дать Ташкент, партком завода, который помещается на Караванной, девять.

- Ничего! Мне не найдут, а ты скажешь - тебе найдут... Потому и прошу тебя, что невозможно... Ну, что тебе объяснять - нужно, значит, нужно... Нет... Партком вызываю, при чем тут женщины?.. Большое тебе спасибо, Николай! Утром улетаю на Донской. Первый же трофейный "вальтер" тебе пришлю...

Таня сидела и слушала; сначала чуть было не вскочила и не остановила его, чтобы не уговаривал: зачем это?.. А потом, когда он сказал "Спасибо, Николай!", подумала о муже, который тоже Николай, и даже не о нем, а о том, что почти никогда не думает о нем. Даже странно, до чего она не думает о нем!

Артемьев вернулся с радостным лицом. Он был доволен, что ему, кажется, удастся совершить чудо для этой женщины.

- Может быть, вы ему мой "вальтер" подарите? - спросила Таня, когда Артемьев снова сел напротив нее за стол. - Он у меня трофейный, не записанный за мной.

Ей было бы жаль, если б он согласился, но она все-таки предложила.

- Еще чего! Там, на Донском, этого добра, когда немцы сдадутся, через голову будет...

- А вы думаете, они сдадутся? - спросила Таня.

- А что же им делать?

- А мы там в тылу их ни разу в плен не брали. - Таня задумалась, потому что вспомнила, как Каширин, единственный раз за все время, изматерил ее, когда она пожалела двух захваченных в бою немолодых немцев из карательного батальона, пожалела и предложила что-то несуразное.