Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

Только одна Надина мама не испугалась, а сквозь душивший ее кашель прохрипела что-то мужу и, извернувшись, всей пятерней влепила ему пощечину - за трусость!

- Вы хуже фашистов, - сказала Таня, вынимая из-за спины пустую руку, без пистолета. - Только мараться о вас не хочется!

Сказала, повернулась и, уже не оглядываясь на них и не боясь, что они что-нибудь могут с ней сделать, последний раз хрустнув сапогами по их сахару, шагнула в кухню и закрыла за собой дверь.

14

Артемьев, вопреки своим расчетам, освободился не в девятнадцать, а в двадцать, и, когда вышел от Ивана Алексеевича в адъютантскую. Косых сказал, что из бюро пропусков уже три раза звонила военврач третьего ранга Овсянникова.

Артемьев надел шинель, взял с подоконника сверток харчей, который приготовили в буфете ему на дорогу.

- Если еще позвонит, скажи, пошел к ней.

Сидевшая на скамейке в бюро пропусков Таня увидела входящего Артемьева, встревоженно вскочила.

- Получайте ваши проездные документы. - Он протянул ей литер и плацкарту.

- На когда?

- На сегодня, двадцать три тридцать.

- Большое вам спасибо. И прощайте! - сказала Таня. - Вам, наверное, некогда.

- Наоборот, в связи с вылетом на фронт получил шесть часов на завершение личных дел. А вы сейчас в Москве - единственное незавершенное. - Он улыбнулся. - Поэтому провожу вас и отправлю. Сейчас зайдем к вам на Сретенку за вещами, перекусим чем бог пошлет - и на вокзал.

- Очень хорошо, - сказала Таня. - Но туда нельзя идти. Они сегодня приехали...

- А какая нам разница?

- Я там нагрубила им, - сказала Таня с виноватой улыбкой. - Чуть оружие не применила.

- Вот это здорово!.. Тогда дело серьезное, - расхохотался он и только сейчас по лицу ее понял, что дело действительно было серьезное. - А где ваши вещи?

- Я свой сидор уже забрала, - сказала Таня и показала на лежавший под скамейкой вещевой мешок.

Артемьев молча смотрел на эту маленькую женщину, думая: что же теперь с ней делать, куда девать до поезда? Потом вытащил из-под скамейки вещевой мешок, закинул его на плечо и, уже выйдя вместе с ней на улицу, сказал, как о решенном:

- Значит, так: сейчас идем к метро, проедем четыре остановки, слезем и пойдем ко мне домой - пятнадцать минут ходу. Погреемся - у нас дом топят и попьем чаю... Если потом дежурную машину дадут, как обещали, - два часа имеем; если обманут - полтора. Так или иначе, к посадке будем на Казанском. Я вам говорил, что у себя на квартире не бываю, но вы не бойтесь, что там какая-нибудь берлога. Мне, живу или не живу, все равно убирают. Я вообще люблю чистоту. Держите сверток, тут наши с вами харчи.

Она взяла у него сверток и до самого метро шла рядом с ним молча. Он хотя и прихрамывал, но шагал так размашисто, что она еле поспевала.

- А кто вам убирает? - вдруг спросила она, когда уже они втиснулись в набитый вагон.

- Не то, что вы подумали, - сказал он и усмехнулся. - А теперь расскажите: что у вас стряслось на Сретенке?

Спросил с улыбкой, и она тоже начала рассказывать как о смешном, а не о страшном. И он расхохотался, когда она сказала про выдранные из книги листы с антилопами.

- Это она для такого дела Брэма не пожалела. "Жизнь животных". Действительно, жизнь животных!

Расхохотался так заразительно, что Таня тоже рассмеялась вместе с ним и сказала:

- Может быть, они и сейчас еще там ползают...

- Ну, а дальше, дальше-то что?

Тогда она, перестав смеяться, рассказала все до конца.

- А когда уже с вещами выходила, вдруг испугалась, подумала: выйду, а они на меня набросятся и задушат! Даже, стыдно признаться, "вальтер" на боевой взвод поставила.

- Ну, а что они?

- А их, оказывается, в передней не было. Я вышла, а этот хромой как высунет голову из столовой, увидел меня - и обратно. Чуть не прищемился! Напрасны были все мои страхи!

Она улыбнулась, но он оставался серьезным.

- Значит, Нади не было там с ними?

- Ну что вы, - сказала Таня. - Она, наверное, и не представляет себе этого. Когда они днем приехали, она с этим, с мужем своей матери, знаете как разговаривала - просто с презрением! Нет, она совсем другая, чем они. По-моему... - осторожно добавила она, вспомнив свою утреннюю стычку с ним.

Они вышли из метро и пошли переулками к Усачевке. На углу, около закрытой булочной, стояла женщина и колотила кулаком в запертую дверь. Ударила в последний раз, безнадежно махнула рукой и пошла по переулку, странно нагибаясь на каждом шагу.

- Хлебную карточку, наверное, потеряла, - сказал Артемьев. - В ноябре старушка, что у меня убирает, тоже хлебную карточку потеряла. И всего за неделю до первого числа. Я ей из пайка хлеб принес, а все равно сколько слез было! Нам, военным, хорошо, нас обязаны при всех случаях накормить, а гражданским - жуть как тяжело. Какие сволочи все же! - без паузы, со злобой сказал он.

И Таня поняла, что он вспомнил про этих, там на Сретенке.

- Конечно, если потянут к ответу, будут крутить: "На базаре купили, за свои деньги!" Пусть даже так, все равно сволочи... Если сахар не ворованный, значит, деньги ворованные. А если не ворованные, значит, с кого-то вместе со шкурой содранные. А иначе им и быть неоткуда.

- А люди стараются, - вдруг сказала Таня, даже остановившись от волнения, вызванного собственными мыслями. - Стараются, за Родину воюют... Так что же, неужели мы и их тоже защищаем, этих вот?

- А как же, конечно! - сердито сказал Артемьев. - Все, что у нас за спиной осталось, - все и защищаем. И их тоже.

- Я бы знаете как делала? Вылавливала бы таких спекулянтов - и прямо на фронт!

- А что проку с них на фронте?

- Нет, подождите. - Таня была увлечена своей идеей. - Я бы построила полк и поставила их перед строем... И чтобы про них вслух прочитали, как они спекулировали, и пусть потом фронтовики с ними что захотят, то и сделают.

- Да, чувствуется в вас партизанская закваска.

- А вы не смейтесь, - Таня упрямо мотнула головой, - по-моему, как раз так и надо, как я вам сказала. А этот майор, - с ненавистью вспомнила она, - еще мне "товарищ военврач" крикнул, по стойке "смирно" хотел поставить! А у самого рожа как у этого у миллионера из "Золотого теленка", розовая, а брови белые. Прямо бы так ему в рожу и выстрелила, если б хоть шаг ко мне сделал. А еще военный, в форме!

- Да какой он, к черту, военный! Вы что думаете, как форму надел, так и свят перед Родиной? - усмехнулся Артемьев. - Замаскировался, сволочь, от войны в военную форму! Не такой уж редкий случай. Поедете - еще увидите.

- Не хочу и видеть! - воскликнула Таня. - Лучше я прямо здесь в военкомат пойду и на фронт уеду.

- Ладно дурака валять... Пошли, чего остановились? - сказал Артемьев, подтолкнув ее. - Пошли, пошли... Мать, а может, и отец ждут вас там, в Ташкенте... Совесть у вас есть или нет? Вы же телеграмму дали. Да будь у меня старики живы, я бы в отпуск после ранения по шпалам к ним пошел, не то что...

- А может, ваша мама жива, зачем вы так про нее, как про мертвую? почти суеверно сказала Таня.

- Все может быть... - хмуро сказал Артемьев.

Узнав о смерти Маши, он уже не верил, что мать жива.

- Вот мы и дошли...

Сюда, к этим воротам, когда-то, после их последнего разговора втроем с Надей, его подвез на машине пьяный Козырев. В мае тридцать девятого, ровно тысячу лет назад!

- Видите, почти месяц не был, а полный порядок, - сказал Артемьев, когда они вошли в квартиру. - Свет горит, мебель стоит, пол чистый... В керосинку керосин налит, и спички рядом лежат. А Марья Герасимовна, которая все это в порядке содержит, знает меня тридцать лет и три месяца, столько, сколько на свете живу. А мать мою знала сорок лет. А сыновья у Марьи Герасимовны - один старше меня, а другой моложе, и оба убитые. А я живой... Недавно заполнял анкету, написал: мать пропала без вести. Вот какие дела, дорогой товарищ доктор! Начальнику своему не скажу, а тебе скажу: не прощу себе того, как эта война началась...