Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Таким образом, движение пролетарского туризма на пике своего развития обратилось к некоторым методам из арсенала, уже использовавшегося для презентации советского социализма иностранным визитерам. Сам этот факт указывает на то, что советская политическая культура порождала образцовые объекты в качестве основного способа втиснуть проект трансформации всего общества в уже осуществленные примеры, которые могли вызвать энтузиазм. При этом происходило особое взаимовлияние или взаимопроникновение между способами воздействия на иностранных гостей, с одной стороны, и на советское население, с другой.

Конгресс друзей

На всем протяжении 1920-х годов советская система приема иностранных туристов развивалась во взаимодействии с самой практикой работы с растущим числом визитеров, и десятая годовщина Октябрьской революции, отмечавшаяся в 1927 году, стала важнейшей вехой в этом процессе. Исключительный масштаб празднования, включавшего прием тысячи иностранных делегатов и Всемирный конгресс друзей, стал проверкой методов культпоказа и спровоцировал в советском руководстве интенсивные размышления о том, какие из них работают, а какие — нет.

Агитпроп Коминтерна и Вилли Мюнценберг, ВОКС и Комиссия по внешним сношениям профсоюзов (ВЦСПС) являлись основными ответственными за массовый прием иностранцев в 1927 году. Согласно стандартной стратегии, коммунисты в определенной пропорции вводились в состав делегаций для руководства ими и для подготовки нужных резолюций, но большинство гостей были сочувствующими, чьи симпатии призван был укрепить именно опыт поездки в СССР. Так, даже Агитпроп позже критиковал включение пятнадцати писателей-коммунистов в состав делегации Международного объединения революционных писателей, состоявшей из 22 человек, как грубейший промах. И наоборот, в случае с одним французским интеллектуалом-анархистом, который прибыл в СССР будто бы пропитанный антисоветскими предубеждениями, а уезжал с верой в то, что Красная армия защищает рабочих всего мира, Агитпроп трубил об успехе ^{381}.

Созывая конгресс, организаторы надеялись использовать этот удобный случай для привлечения новых зарубежных союзников, и он действительно стал одной из высших точек в советской оптимистической стратегии вовлеченности, открытости миру. Типы иностранцев, принимавших участие в этом событии, могут многое рассказать о приоритетах и стратегиях, которые на него влияли. Целых 500 делегатов являлись иностранными трудящимися, приглашенными по профсоюзной линии: 100 мест отводилось «крестьянам», 50 — кооператорам, 100 — делегатам «восточных» стран, 200 — европейцам, приглашенным по линии Межрабпома, и 30 — вождям национальных революций в угнетенных странах и колониях, согласно официальной формулировке. ВОКСу было поручено пригласить «делегации политически сочувствующей СССР интеллигенции из Европы и Америки» (80 мест) и ученых, «политически сочувствующих обществам “друзей новой России”» (60 мест). В состав делегатов-рабочих было включено значительное число социал-демократов и социалистов-некоммунистов (36 из 78 немецких рабочих делегатов были социал-демократами), однако подобные некоммунистические квоты не допускались для тех, кто, как считалось, уже обрел политическую «сознательность», т.е. для интеллектуалов ^{382}.

Когда конгресс завершился, Коминтерн и советские аналитики принялись изучать зарубежные публичные комментарии и оценки этого события. Удивительно, в какой мере иностранное печатное слово, вежливое или одобрительное (вероятнее всего — нарочито), принималось в СССР за чистую монету и расценивалось как знак роста политической сознательности зарубежных симпатизантов. На этом политико-культурном уровне замеров политической близости, как кажется, классовая принадлежность, пол и национальность визитеров могли определять советскую реакцию, в частности нередко возникавшее чувство превосходства. Например, в одном из отчетов описание требовательности со стороны зарубежных культурных и научных знаменитостей (людей с «европейскими именами», как они уважительно именовались) сопровождалось сетованиями на то, что с ними не смогли обойтись предупредительно или уделить им достаточно персонального внимания ^{383}. А вот некая женская делегация в полном составе (упомянутая в документе без указания представляемой ею страны) подверглась осуждению за «зависть» к другим делегациям.

Некая владелица немецкой табачной фабрики прибыла в СССР и «удивляла всех своей аполитичностью», ибо «находилась на том уровне развития, когда ее интересовали только вопросы экономической борьбы рабочего класса». Один месяц в стране социализма «произвел значительные сдвиги в ее сознании» ^{384}. Один из гидов высказал проницательную догадку, что не все приезжающие с капиталистического Запада гости одинаковы, поскольку немцы имеют свои особенности, отличающие их от англичан, и смотрят на многие вещи не так, как, например, французы, — француз никогда не одобрит предложенного немцем и наоборот ^{385}. Практика оправдала отделение приезжих друг от друга по классовой и национальной принадлежности.

В своей речи на Конгрессе друзей формальный глава правительства — председатель Совнаркома СССР А.И. Рыков, чей пост не имел прямой связи с культурной дипломатией, продемонстрировал, что он хорошо знаком с ключевыми конвенциями культпоказа. По словам Рыкова, Советский Союз должен был оцениваться не по различиям между, например, советским и американским государственным строем и стандартами жизни; достижения советской власти, к которым оратор причислял и планы предстоящей индустриализации, надлежало сравнивать с жизнью в царской России. Далее председатель Совнаркома предвосхитил возможную озабоченность со стороны симпатизантов СССР, затронув тему политического насилия: «Мы принуждены прибегать к репрессиям для защиты диктатуры рабочего класса», — заявил он, рядясь в тогу умеренности и таким образом отрицая тот факт, что террор уже стал основным принципом советской власти. Наконец, Рыков не мог упустить возможность раскрыть гостям глаза на то, как изменилось место России в мировой иерархии развитых стран: с неслыханной быстротой новое общество возникло на развалинах одного из самых отсталых европейских государств ^{386}.

Ряд зарубежных ораторов, выступавших на конгрессе, своими словами и на собственных родных языках доказали, что они хорошо усвоили уроки культпоказа. Заданный Рыковым троп сочетался с традиционным для Европы упором на неевропейскую сущность России.

Так, немецкий делегат Шопманн заявил на втором заседании конгресса: «Прежде всего, крайне важно, чтобы мы не смотрели на строительство России через западноевропейские очки», поскольку это означало бы не видеть огромной разницы между царизмом старой России и направлением движения России новой ^{387}. Советские усилия по обучению иностранцев прозревать будущее или хотя бы видеть дальше непосредственно наблюдаемого наконец принесли плоды.

В то же время зафиксированные в стенограмме заявления делегатов можно понять и в перспективе того, что не поддавалось советскому контролю: западное чувство превосходства проявлялось даже у наиболее пылких поклонников СССР. Некоторые европейские делегаты просто не могли не отметить устаревшее заводское оборудование и отсталые технологии производства. Один бельгийский делегат уклончиво заметил, что «используемые в России методы работы не превосходят таковые в странах Запада» ^{388}. Американский радикал Скотт Неринг (Nearing) журил советских хозяев за их уверенность в том, что ему и его товарищам нужен буржуазный комфорт: «Слишком много еды и слишком мягко!» ^{389}