Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках

Не столько строгий закон, сколько взгляд самих господ на своих подневольных людей делали в дореформенной России насилие и жестокости по отношению к слугам редким исключением. В крестьянах и в холопах их владельцы и само правительство видели прежде всего людей, православных христиан, своих единоверцев, с которыми их объединяла и кровь, и вера, и традиции, и национальные обычаи, одежда и язык, одинаковые бытовые привычки и мировоззрение. Все это оказывалось сильнее сословных и имущественных различий. Здесь примечательно народное негодование на известие о том, что Петр задумал женить сына на немецкой принцессе. По словам очевидца, «народ русский никак не хочет этого супружества, видя, что не будет более входить в кровный союз со своим государем». Сам Алексей разделял общую тревогу и был крайне недоволен этим решением отца. Известно, что царевич настаивал на том, чтобы взять жену из русского народа, но Петр, бредивший онемечиванием, навязал свою волю.

Наконец, христианское сознание, воспитанная с детства искренняя боязнь греха сдерживали проявления дурных характеров и наклонностей. Невозможно не обратить внимания на очевидную связь «обмирщения» дворянского воспитания, секуляризацию культуры и резкое усиление крепостнической эксплуатации.

Новые душевладельцы, воспитанные не только в светском духе, без «страха Божия», но и на явном подражании иноземной культуре и одновременном презрении ко всему национальному, перестали различать в русских крестьянах человеческий облик. Они видели в них теперь только двуногий скот, обязанный отдавать свою кровь и жизнь ради благополучия «благородных» господ. Правительство, само фактически переставшее быть русским и по крови и по духу, всячески поощряло подобный взгляд. Случайным заместителям российского трона, полунезаконнорожденным, полуавантюристам, присвоившим себе фамилию «Романовых», было выгодно как можно глубже провести духовный и социальный раскол между высшим сословием и большинством народа. В этом разделении был залог преданности дворянства, превратившегося в полицейский охранный корпус режима.

Отношение к крепостным людям, как к животным, утверждается уже в правление Петра Первого. В проекте нового Уложения 1720—1725 годов законодатели предусматривают случай, если крестьянка, проданная другому помещику, будет в момент продажи беременна: «с собою принесет в утробе». Спрашивалось — кому должен принадлежать «приплод» — прежнему или новому хозяину? Решили так: если крепостная женщина принесла ребенка «во чреве», то его после рождения, в случае челобитья прежнего владельца крестьянки, отдавать назад. В случае нежелания забирать «натурой» помещик имел право получить по 30 рублей за каждую детскую «душу» ^{125}. Авторы Уложения рассуждают о новорожденном младенце так, как будто речь идет о щенке или теленке. У его матери нет совершенно никаких прав на своего ребенка, потому что она сама и ее «приплод» — просто одушевленная собственность помещика.

Положение русского народа в империи, созданной Петром и его преемниками, было столь унизительным и бесправным, что никакой внешний завоеватель не смог бы сделать его более тягостным.

В главе «О власти дворянской» в проекте Уложения дочери Петра, императрицы Елизаветы, заявлено грозно и определенно: «Дворянство имеет над людьми и крестьяны своими мужескаго и женскаго полу и над имением их полную власть без изъятия… И для того волен всякий дворянин тех своих людей и крестьян продавать и закладывать, в приданые и рекруты отдавать и во всякие крепости укреплять… мужескому полу жениться, а женскому полу замуж идтить позволять и, по изволению своему, во услужение, работы и посылки употреблять и всякия… наказания чинить или для наказания в судебные правительства представлять…»

Факт оккупации страны и полного порабощения народа был подтвержден при Екатерине Второй. В изданной в конце правления этой императрицы «Жалованной грамоте» дворянству о крепостных людях уже попросту не упоминалось. Там говорится лишь следующее: «Благородным подтверждается право покупать деревни. Благородным подтверждается право продавать, что у них в деревнях родится или рукоделием производится…» Во взгляде правительства и господ русские крестьяне окончательно затерялись среди движимого имущества помещичьей усадьбы, где-то между овцами, коровами и лошадьми [35].

К.С. Аксаков писал о положении в империи: «Образовалось иго государства над землею, и русская земля стала как бы завоеванною… русский монарх получил значение деспота, а народ — значение раба-невольника в своей земле» ^{126}.

Это приговор целой эпохе в истории России. Он подтверждается таким обилием доказательств, свидетельств современников и страшных фактов, что, собранные вместе, они составили бы многие тома только перечня уголовных преступлений помещиков над своими крепостными людьми. Сама императрица Екатерина Вторая, раздавшая в частную собственность дворян полтора миллиона человеческих «душ», отмечала при этом в собственноручных записках, что в ее государстве нет ни одного господского дома, «в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки».

Бытовая фактическая сторона двухвекового крепостного рабства отвратительна и по-настоящему, почти неправдоподобно, ужасна [36]. Но, несмотря на всю свою неприглядность, это рабство было не только социальным злом, но в первую очередь проявлением тяжелой духовной болезни. Ампутация исторических корней, забвение религиозных основ национальной культуры, презрение к народным традициям и обычаям, одновременно поверхностное и неудачное подражание культуре иноземной — заразили высшее сословие, привели к его полной нравственной деградации, ставшей очевидной к концу эпохи крепостного права и проявившейся в моральном разложении и хозяйственной несостоятельности дворянства.

Главный вред крепостных порядков для страны, как страшны они ни были, состоял не в жестокостях, а также бесчисленности и бессмысленности потребованных от народа жертв, неоправданных никакими объективными, в том числе экономическими, причинами. Наибольшая опасность заключалась в неуклонном распространении дерусификации и дехристианизации, которыми зараженное высшее сословие заражало все общество, весь русский православный мир.

ГЛАВА 3

Преобразования начала восемнадцатого столетия, разрушив все традиционные основы русского общества, имели катастрофические последствия и для судьбы православной церкви. Вмешательство Петра Первого в корне изменило внутреннюю церковную организацию, принципы ее взаимоотношений с государственной властью, проникло в богослужебные тексты, отразилось на составе черного и белого духовенства, изменило социальное положение служителей. Перемены во всех областях носили столь значительный характер, что привели фактически к возникновению на месте прежней православной церкви совершенно новой структуры, получившей даже новое название, и ее полному разрыву со всей старой церковной традицией.

В первую очередь это выразилось в полной утрате всяких признаков самостоятельности и безоговорочном подчинении духовной иерархии светской императорской власти. Определенная зависимость церкви от государственной власти существовала в России издавна, особенно усилившись, как уже упоминалось, с XV века, со времени Флорентийской унии, когда после разрыва с Византией и выхода из-под юрисдикции впавшего в ересь константинопольского вселенского патриарха русские епископы, сохранив каноническую чистоту православного учения, объективно оказались вынуждены встать под опеку московских великих князей. Исследователи нередко указывают на это обстоятельство, как на доказательство «извечного» подчинения церкви государству, не видя особенной разницы в ее взаимоотношениях с правительством до и после реформ Петра. В данной точке зрения заключено серьезное заблуждение, вызванное недостаточным пониманием той трансформации, которой подверглась в результате реформ сама светская власть.