О тех, кто предал Францию

Правда, война на западе тогда еще не началась и французская тактика сводилась к отходу за линию Мажино. Если вы пытались критиковать инертность французов, вам неизменно отвечали: «Франция всегда поднимается в минуты кризиса. Подождите, пусть Германия попробует вторгнуться во Францию. Вы увидите, что будет». Когда за обедом, о котором я уже упоминал, мой сосед начал говорить об упадке Франции, я ответил ему той же трафаретной фразой, что Франция поднимается в минуту кризиса.

— Да, — ответил он, — но это само по себе является признаком упадка. Мужественный народ не ждет кризиса, чтобы объединиться в общем национальном подъеме. А Франция нуждается в самых сокрушительных ударах для того, чтобы она вообще стала как-нибудь реагировать. Французский буржуа эгоистичен, корыстолюбив и дорожит только своей собственностью. Он не привык итти на жертвы во имя интересов родины.

В то время меня раздражали такие рассуждения. Я был убежден, что французы еще покажут себя, когда придет решающий момент. Но я вспомнил об этом разговоре, когда обедал в том же самом ресторане два месяца спустя. Немцы были уже в 20 милях от Парижа. Французское правительство отказалось от мысли защищать Париж. Решающий час пробил, но чувство собственности слишком давало себя знать. Мысль о том, что Лувр, Вандомокая площадь, Мадлен, их излюбленные кафе на Елисейских полях и их дома с видом на Булонский лес могут быть разрушены, побудила правителей Франции объявить Париж открытым городом. Но был и другой момент, который повлиял на старого твердолобого Петэна и католического реакционера Вейгана. Для них Париж был городом революции. Они были помешаны на коммунистической опасности и боялись призвать народ на защиту его собственной столицы; они боялись, что вспыхнет революция и власть перейдет в руки крайних левых. В весьма осведомленных кругах рассказывали, как 13 июня в Туре генерал Вейган на заседании кабинета утверждал, что в Париже коммунисты перешли в наступление, и Торез, лидер распущенной в сентябре коммунистической партии, захватил уже Елисейский дворец. Министр внутренних дел Мандель, поддерживавший все время телефонную связь с префектом полиции Ланжероном, тотчас же разоблачил эту сенсационную выдумку. Я вместе с другими журналистами был тогда еще в Париже. Мы не замечали ни малейших признаков каких-либо волнений. .

Причина, по которой Петэны и Вейганы побоялись обратиться с призывом к народу, уходит корнями в глубь истории Франции. Французская революция разожгла пламя ненависти, которое с тех пор не погасало, а временами — в 1830, 1848, 1870 и 1936 годах — разгоралось с особенной силой. 6 февраля 1934 года фашисты, представлявшие интересы крупного капитала и действовавшие, весьма возможно, по сговору с фашистами других стран, сделали попытку навязать Франции свой режим. Попытка окончилась провалом, а народ еще раз ответил на нее два года спустя, когда на парламентских выборах Народный фронт получил огромное большинство. К власти пришло социалистическое правительство Леона Блюма. Эксперимент Блюма, наметившего широкую программу социальных реформ, был весьма необходим, но этот эксперимент осуществлялся в очень трудный для Франции час. Французские финансы были в плохом состоянии, а новая программа требовала больших затрат. Ее можно было бы провести, если бы страна имела время приспособиться к новой социальной перестройке.

Рассчитывая на правительство Блюма, рабочие хотели добиться осуществления широких требований в слишком короткий срок. Забастовки на некоторое время парализовали промышленность Франции. Блюм допустил также большую ошибку, установив 40-часовую рабочую неделю в то время, когда Франция нуждалась в максимальном расширении производства для ответа на германскую угрозу и итальянские провокации. Отношения между крупными предпринимателями и рабочим классом все более обострялись. В воздухе пахло гражданской войной. Германия и Италия спешили использовать ситуацию и осуществить программу экспансии прежде, чем Франция вновь наладит нормальную жизнь. Тревожное положение внутри и утечка золота из страны, объяснявшаяся усиленным вывозом капиталов, чрезвычайно ослабляли позицию Блюма, несмотря на то, что за ним было парламентское большинство. При таких условиях Франции трудно было вести твердую внешнюю политику, и она все больше попадала в зависимость от Англии.

Обострение вражды между правыми и левыми повлекло за собой тяжелые последствия. В парламенте положение было неустойчивое, так как политики переходили из одной группировки в другую, стараясь обеспечить большинство то правым, то левым. Видные деятели публично оскорбляли друг друга; в кафе дело доходило до потасовок; даже на файв-о-клоках в дамских гостиных температура поднималась до точки кипения. В трусливых душонках промышленников, банкиров, клерикалов и чиновников снова проснулся старый страх перед простонародьем. Противоречия и ненависть были так глубоки, что в последние дни независимости Франции, перед самым перемирием с Германией, в Бордо раздавались голоса: «Лучше Гитлер, чем Блюм». До самого конца находились люди, которые, подобно Вейгану, ничего так не боялись, как народного восстания, возглавленного коммунистами. Они предпочитали принять германские условия. Когда Франция была уже на волосок от поражения, полиция продолжала охотиться за коммунистами и сочувствующими им, тогда как год назад она не принимала никаких мер против сторонников фашизма, подтачивавших моральное состояние общества.

Блюм должен был уйти в отставку, главным образом, из-за враждебной позиции сената. Власть перешла к радикал-социалистам, которые порвали с Народным фронтом. Лидером радикал-социалистов был Эдуард Даладье. Если бы Даладье был сильным человеком, он мог бы создать национальное правительство и во-время объединить страну. Но ему было далеко до Наполеона. Кто-то про него сказал, что у него голова быка с глазами коровы. Даладье стал министром национальной обороны и слугою французского генерального штаба. Он полностью солидаризировался со взглядами армейской верхушки. Какие бы сомнения ни возникали у французов, когда они слышали о формируемых немцами мощных механизированных дивизиях, их всегда успокаивали магическим заклинанием: «Линия Мажино!»

Вера в линию Мажино поощряла Францию к пассивности как в области дипломатии, так и в области военной стратегии. Такая политика была гибельной перед лицом гитлеровской энергии и гитлеровских притязаний. Первым указанием на то, что Франция решила проводить тактику «отсиживания» за линией Мажино, был ее образ действий в 1936 году: Германия ввела войска в ремилитаризованную Рейнскую область, а Франция, если не считать усиления крепостных гарнизонов, сохранила полную пассивность.

С этого момента союзникам Франции — Чехословакии, Югославии и Польше — стало ясно, что в случае внезапного нападения Германии надежды на помощь мало. Германия построила линию Зигфрида, и Франция была лишена возможности оказать действенную помощь своим союзникам в Европе. Франция перестала быть первокласной державой. Кэ д'Орсэ и правительство прекрасно понимали, какое значение будет иметь ремилитаризация Рейнской области. Почему же Франция не реагировала более энергично? Гитлер по обыкновению удачно выбрал момент. Через два месяца во Франции должны были состояться парламентские выборы. Альбер Сарро был главой промежуточного правительства, а Фланден — министром иностранных дел. Когда они убедились, что английское правительство не склонно обещать Франции помощь, они решили не предпринимать никаких шагов. С тех пор Гитлер больше не оглядывался по сторонам. Если бы Франция была достаточно независимой от Лондона, она почти наверняка могла бы остановить германские дивизии и пресечь германскую политику экспансии. Англии так или иначе пришлось бы поддержать Францию. Но Франция не была готова итти на риск.