Петр Великий

Можно усомниться, насколько он был по сути своей действительно жестоким человеком (хотя именно во время его царствования в России была введена такая варварская форма казни, как колесование). Исключая моменты подлинного кризиса — разгром стрельцов в 1698 году и наказание Алексея и его сторонников двумя десятилетиями позже, — по стандартам своего положения и времени, он проявил мало вкуса к жестокости. Ограниченное использование им смертной казни для политических правонарушений и его относительно умеренное обращение с религиозными инакомыслящими подтверждают это мнение. Страдания, причиненные им десяткам тысяч простых и беспомощных людей, он никогда не желал причинять ради самих страданий. Они были неизбежным результатом его стремления вытащить Россию из того постыдного консерватизма и оскорбительной слабости, которые он ненавидел. Решения, даже самые тяжкие и мучительные, следовало принимать и проводить в жизнь, ибо они были неизбежны для достижения поставленных целей.

Однако если он не был жестоким, то бурным, а порой и неукротимым в приступе гнева. Он, конечно, часто бил дубинкой, тростью или голыми руками; избиение виновного чаще всего вызывалось стремлением побудить кого-то к немедленному и часто необдуманному действию. Его огромный рост (он был приблизительно шести футов семи дюймов высоты) и заметный тик лица, который проявлялся у него в моменты напряжения, делали такое обращение даже более устрашающим для наказываемого, чем того заслуживало дело. Наиболее поразительные примеры такого поведения опять же датируются самыми напряженными поздними месяцами 1698 года. Тогда в одном случае Петр ударил Меншикова так жестоко, что кровь «била струей в изобилии из раны», а в другом — собственноручно швырнул Лефорта на пол и пинал его [164]. Но поведение такого рода часто сопровождалось немедленным возвращением хорошего настроения — характерная черта Петра до конца жизни. Довольно убедительна параллель, которую великий российский историк проводил между соратниками царя и путешественниками, восхищающимися видом с вершины Везувия и одновременно ожидающими извержения не поддающихся контролю сил из-под их ног [165].

Вместе с этим недостатком самообладания, несомненной оставалась склонность к вульгарности, даже непристойности, проявляющейся в его вкусах и многих мелочах повседневного поведения. Некоторые вещи, например, любовь к карликам, гигантам и физическим ненормальностям всех видов, их показ в пародийных церемониях, легко находят параллель в других европейских дворах, что было стандартами этого бездушного века. В некоторых отношениях он проявлял неожиданную чувствительность, как, например, в искренней нежности к садам и озеленению, по крайней мере в свои более поздние годы (он, кажется, имел особую любовь к гвоздикам). И все же, несмотря на его бесспорную интеллигентность и широчайший диапазон интересов, остается странное впечатление массивной грубости. Непристойные и богохульные церемонии, связанные с пьянством, служат примером этому. Сильные запои, которые продолжались до конца его жизни, затягивались настолько, что даже современники, и самые далекие от воздержания, находили их удивительными или шокирующими. Быть вынужденными принимать участие в длительных и скотских попойках с царем и его компаньонами стало с 1690-х годов общеизвестной опасностью для жизни иностранных дипломатов в России. В 1701 году, например, прусский чиновник умолял не посылать его туда как представителя, так как «он не мог переносить сильные спиртные напитки, особенно в избытке»; так, в 1714 году Фридрих-Вильгельм I выбрал графа фон Шлиппенбаха для дипломатической миссии к Петру частично из-за его любви к питью [166]. «Он вовсе не гордый человек, я ручаюсь Вам, — написал английский торговец из Архангельска своему брату в 1702 году, — потому что готов есть или веселиться с любым…, он большой поклонник таких тупых парней, как моряки. Он пригласил всех противных моряков обедать с ним и настолько напоил их, что некоторые расплескивали спиртное, некоторые танцевали, а другие дрались — а он среди них. И в такой компании он получает много удовольствия» [167]. Суровость гостеприимства царя иллюстрируются отчетом, данным ганноверским посланником, о развлечении, предложенном Петром, в более поздние годы его жизни, в новом дворце Петергофе, у Балтийского моря в четырнадцати милях от Санкт-Петербурга. Каждый гость, уже едва способный стоять на ногах после длительного запоя, обязан был опустошить чашу, содержащую полную пинту вина, «после чего мы совершенно лишились чувств и остались в таком неприятном положении спать, некоторые в саду, другие в лесу, а остальные здесь и там на земле». Они были, однако, скоро разбужены и вынуждены последовать примеру царя в рубке деревьев, чтобы пробить новую аллею к берегу моря. За ужином они выпили еще одну такую дозу ликера, что их бесчувственными отнесли в кровати, но через 1,5 часа они были подняты еще раз, чтобы посетить князя Черкессии (самого в кровати со своей женой), «где на краю их кровати нам снова докучали вином и бренди до четырех часов утра, так что на следующий день ни один из нас не помнил, как он добрался домой». В восемь часов они были приглашены на завтрак, но получили бренди вместо чая или кофе. Это сопровождалось четвертым запоем на обеде, после чего гости были вынуждены скакать на никудышных лошадях, без седел или удил, для развлечения царя и царицы. Когда компания плыла назад в Санкт-Петербург, они были захвачены опасным штормом; и это сразу же позволило Петру показать храбрость и лидерство, которое сделало его великим монархом, приняв руководство на себя и самому управляя судном. Все же, когда гости высадились, после того как их помотало около семи часов, они не могли найти ни сухой одежды, ни кроватей и должны были развести костер, раздеться догола и завертываться, пока их влажная одежда сохла [168].

Происходящее не просто географически отдалено от дворов Западной Европы, мы находимся в совершенно другом мире. Любовь царя к пьяным развлечениям, доведенная почти до гротескной продолжительности, не ослабляется с течением времени. Летом 1724 года, всего за несколько месяцев до своей смерти, пьяное веселье по случаю празднования освящения церкви в Царском Селе, около Санкт-Петербурга, где Петр только что построил новый дворец, продолжалось в течение нескольких дней и было выпито три тысячи бутылок вина.

Простота личных вкусов царя очевидна, его интересует, сколько времени потрачено на путешествия, часто вне России, беспокоит постоянная нехватка денег и неудовлетворенные потребности вооруженных сил в том, что необходимо, — но совершенно не заботит — плохо разработана или высоко организована жизнь дворца. Петр не был, конечно, безразличен к некоторым внешним проявлениям и церемониям. Это видно по его любви к фейерверкам и к комплексу декоративных прудов и каналов (водопроводных сооружений). Это очень заметно по тщательно разработанным триумфальным процессиям, основанным на римских моделях, которые знаменовали его наиболее важные победы. Но к внушительности зданий, богатству обстановки, красивой одежде, изысканной пище, материальной роскоши практически в любой форме у него почти не возникало интереса. В апреле 1694 года, сопровождая своего сводного брата Ивана в пасхальной процессии, он принял участие в традиционной церемонии двора в Кремле последний раз. После этого он почти не пользовался дворцами, хотя некоторые из них в 1680-х и начале 1690-х годов были заново украшены с использованием таких новых западных предметов роскоши, как позолоченная кожа. Красивый дворец, который он построил в Петергофе, по стандартам Западной Европы считался всего лишь небольшим и непретенциозным, несмотря на гроты в парке, разбитом вокруг дворца, украшенные 10 000 морских раковин, специально привезенных из Венеции. Другой дворец в Стрельне, также неподалеку от Санкт-Петербурга, едва был начат к его смерти. Первый Зимний дворец, заложенный в 1711 году непосредственно в черте города, был маленьким двухэтажным зданием, которое не имело никакого отношения к огромному современному одноименному строению. Даже второй Зимний дворец, который заменил его в 1716 году, хотя и умеренно привлекательный, судя по планам (его снесли десятью годами позже), был далек от уровня современных западноевропейских стандартов. Как и каждый монархист века, Петр очень восхищался Людовиком XIV, которого расценивал как образец короля. Но ему никогда не приходило в голову создать свой собственный Версаль. Поскольку повседневный распорядок царской жизни был отработан до безошибочности механизма, простота его вкусов пугала и шокировала многих наблюдателей разительным противопоставлением безграничности его власти. «Он никогда не появлялся, — отмечал иностранец восхищенно, — в парадном костюме, кроме особо торжественных случаев, когда он носит орден Святого Андрея; в остальное же время он не терпел ни знаков отличия, ни орденов на своей персоне». В Санкт-Петербурге он пользовался открытым двухколесным фаэтоном, сопровождаемым двумя солдатами или грумами и пажем, который часто сидел с ним в фаэтоне и управлял лошадьми. Зимой же он использовал сани, запряженные одной лошадью, с тем же самым малым числом аттендантов [169]. Его нетерпимость к церемониям и полное пренебрежение дворцовыми манерами часто вызывали удивление или создавали затруднения во время его заграничных путешествий при прусском дворе в 1712 году, при дворе в Дании в 1716 году, во время его визита в Париж в следующем году [170]. Когда его вторая жена Екатерина сшила ему новый сюртук из синего прочного материала, украшенный серебряной тесьмой, он, очевидно, посчитал тесьму слишком экстравагантной для себя и надел эту простую часть туалета только однажды, на коронацию Екатерины в мае 1724 года. Обычно он носил простой потертый старый сюртук, в карманах которого обыкновенно прятал официальные бумаги. Даже его самые близкие соратники редко обедали или ужинали с ним в Санкт-Петербурге; одному Меншикову разрешалось делать это чаще, чем другим. Наконец, возможно, наиболее убедительная из всех демонстраций, насколько его вкусы отличались от вкусов большинства монархов, он никогда не охотился и не играл в азартные игры.