Петр Великий

После признаний Афросинии Петр перешел к более серьезным мерам против своего сына. 30 июня и 5 июля Алексея, перевезенного в С.-Петербург, били кнутом в крепости Св. Петра и Св. Павла. Он получил двадцать пять ударов в первый раз и пятнадцать во второй. Таким образом пытались извлечь из него новые признания. Царь, кажется, уже решил в мае, что его сын должен предстать перед специальным судом и подвергнуться судебному разбирательству, решающему вопрос о его жизни. В середине июня в письме лидерам церкви Петр жаловался, что Алексей, несмотря на свои обещания, не полностью признал свое преступление, не назвал всех тех, кто поощрял его. Впрочем, эту жалобу он повторял несколько раз с самого начала расследования в феврале. Он продолжал спрашивать, какого же наказания заслуживают царевичево «безбожное намерение по примеру Авессалома». Ответ, данный четырнадцатью митрополитами, епископами и игуменами, был в сложившейся ситуации замечателен своей смелостью. Они сообщали, что не в состоянии вынести приговор несчастному, и убеждали Петра быть милосердным. Специальное собрание высоких должностных лиц, министров и других военных и светских высокопоставленных лиц, всего 126 человек, выказало меньше независимости. 5 июля они единодушно подписали заявление, что действия царевича заслуживают наказания смертью. (Из 126 всего лишь трое было иностранцами, хорошая иллюстрация, насколько теперь Петр стал способен обходиться без нероссийских советников и подчиненных.) 7 июля Алексей умер. Точная причина смерти никогда не была установлена. Официально это был апоплексический удар, хотя в ходу было и много других версий случившегося [152]. Но каковы бы ни были истинные обстоятельства, никто из современников не сомневался, что по сути ответственность за смерть сына лежит на Петре, и потомство повторило приговор. Царь воспринял смерть своего сына как облегчение. На следующий день состоялись общественные празднования годовщины сражения у Полтавы (хотя они закончились необычно рано), и 10 июля, как обычно, были отпразднованы именины Петра, запомнившиеся пьянкой, фейерверками и спуском на воду новых военных кораблей.

Несмотря на жестокость допросов Петра и напряженность, вызванную ими в течение весны и начала лета 1718 года, казней было относительно мало. Кикин и епископ Досифей были колесованы. Авраам Лопухин, дядя Алексея, был обезглавлен вместе с еще четырьмя его сторонниками в конце года. Глебов, вызвавший особую ярость Петра, был посажен на кол, список убитых был мизерным по сравнению с полным уничтожением в 1698–1699 годах, однако меньшие наказания в виде порки, заключения и изгнания понесли многие. В частности, царевна Мария была заключена в Шлиссельбургскую крепость, а Евдокия заточена на следующее десятилетие в близлежащий женский монастырь. Тем не менее царь подтвердил с особой жестокостью свое бескомпромиссное намерение продолжать курс, которым он прошел двумя десятилетиями раньше. И церковь, и старая знать теперь подвергались террору для приведения их к покорности (собрание знати, которое осудило Алексея, включало по крайней мере двадцать два члена старых московских знатных семей, некоторые из них были людьми, кого он принимал за сочувствующих ему). Так же, как Полтава выявила пришествие российской мощи на сцену недавно довольно враждебной Европы, так и смерть Алексея показала железную власть Петра над своей собственной сопротивляющейся страной.

Недовольство не затихло после 1718 года. Напротив, незначительные проявления его даже резко увеличились в последние годы Петра. Он сам стал еще более озабоченным, мучался опасениями внутренней оппозиции, которой он, возможно, всегда придавал большее значение, чем она заслуживала. В 1718 году Преображенский приказ разбирал только 91 подобный случай: в последующие годы их количество неуклонно увеличивалось и к 1724 году достигло 448 [153]. Приказ всегда был небольшим учреждением. В 1727 году, два года спустя после смерти Петра, он имел в Москве общий штат только из тридцати двух человек, включая, что примечательно, двух палачей, и десять человек в С.-Петербурге, только с одним палачом. Но моральное влияние, которое он оказывал, было вне всяких сравнений с его размерами. Беспросветность и напряженность отметили конец правления Петра. В 1722 и 1725 годах урожаи были плохи, мало продовольствия, высокие цены. Бегство крестьян, наиболее эффективная форма из всех видов сопротивления действиям царя, резко увеличилось. «Все, — писал саксонский посланник в сентябре 1724 года, — идет неправильно, торговля погибает, нет ни морского флота, ни платных войск, каждый неудовлетворен и недоволен» [154]. Война с Персией, где династия Сефевидов заканчивала последние стадии долгого спада, началась в 1722 году и принесла с собой новые проблемы. Были взяты Дербент, Решт и Баку, аннексированы персидские провинции на западных и южных берегах Каспийского моря. Но турки были враждебны, сложности ситуации на Кавказе велики и потери российской армии от болезней серьезны. Борьба была единственным способом реализации стремления Петра к расширению страны в Азию, которое он лелеял в течение всего своего царствования (крупномасштабная экспедиция в Хиву и Бухару в 1716–1717 годах была уничтожена в хивинской засаде, и российская торговля с Индией, на которую он надеялся, осталась мечтой). В конечном счете его Персидская война оказалась дорогостоящей неудачей: к началу 1730-х годов стоимость удержания побежденных областей оказалась невыносимой и они были оставлены. В последние годы жизни Петра ощущение изоляции, борьбы в одиночку против мертвого груза оппозиции и невежества стало большим чем когда-либо. Многие из его соратников более ранних лет умерли; Меншиков впал в немилость и должен был пожертвовать своим богатством. В 1724 году явилась на всеобщее обозрение последняя захватывающая иллюстрация мощи коррупции в русском правительстве, все еще не уничтоженной Петром, когда Вильям Моне, камердинер Екатерины и брат бывшей любовницы Петра Анны Моне, был послан на эшафот за нарушения такого рода [155]. Причастность его жены к уголовному делу угнетала Петра в последние месяцы. «Мне жалко всем моим сердцем этого монарха, — писал тот же самый саксонский посланник в декабре 1725 года, — который не может найти ни одного лояльного подданного, кроме двух иностранцев, которые руководят управлением империи, то есть Ягужинский и Остерман» [156].

Все же ничто из этого не умаляло власти Петра. Ни широко распространенное недовольство, ни берущие взятки должностные лица, ни плохие урожаи, ни дорогостоящая новая война, ни даже бегство крестьян — не могли поколебать его связь с Россией. Его все более усиливающаяся и уверенная в себе автократия, возможно, точнее всего отображена в символической форме фактом, что после 1722 года на оборотной стороне рублевой монеты вместо изображения традиционного двуглавого орла стали помещать крестообразную монограмму, представляющую соединенные между собой буквы «П» славянского алфавита [157].

Вопрос престолонаследия оставался не решенным до конца. Смерть Петра Петровича в мае 1719 года оставила сына-младенца Алексея, названного так самим Петром, как своеобразную месть судьбе, единственным остающимся в живых членом мужской линии Романовых. Должен ли был он занять трон после смерти царя, как это несомненно, случилось бы в любой западноевропейской стране? Или преемником была дочь Петра Елизавета, которая фактически стала императрицей двумя десятилетиями позже, в 1741 году? Или должна была бы унаследовать престол одна из племянниц Петра, Екатерина, герцогиня Мекленбургская, или Анна, герцогиня Курляндская должна занять трон? Царь никогда ни словом не выразил никакого ясного предпочтения и не сделал никаких усилий, чтобы провозгласить какое-либо формальное правило, регулирующее престолонаследие. Бесформенность и неполнота многих экстраординарных достижений Петра увенчиваются фактом, что такая фундаментальная проблема была оставлена полностью открытой. Это иллюстрирует его автократию, а возможно, и его неспособность принять решение, поскольку единственно возможным ответом на эту ситуацию, со всеми связанными с ней опасностями и неуверенностью, было принять на себя в 1722 году право назначать своим преемником того, кого он выбрал. Это было увеличенным до имперского масштаба правом наследования собственных земель, которое он даровал российской знати в 1714 году. Утверждение Петром этой нормы в данных обстоятельствах выявляет глубоко традиционную концепцию России как просто личной вотчины царя. Прокопович в своей «Правде воли монаршей» попытался большим парадом библейских и других цитат оправдать далеко идущее представление царя о власти. Но действия Петра показали удивительно ясно, насколько российское правительство и общество все еще испытывали недостаток строго определенных форм в укоренившихся институтах власти, дефицит эффективно гарантируемых юридических прав, давно уже ставших обычными в странах Западной Европы. В любом случае, имевшаяся для этого власть Петра никогда не была использована. Ни один преемник так и не был назван. Сомнительно, что, если бы он назначил его, это могло изменить ход истории, ибо, как только он испустил последний вздох, трон остался на милость дворцовых фракций и имевших решающую силу гвардейских полков. В конце концов его жена Екатерина, вообще не имевшая никаких прав на трон, стала правительницей империи в значительной степени благодаря поддержке Меншикова, который отчаянно пытался сохранить свое положение, а может быть, и свою жизнь. В течение четырех десятилетий после смерти Петра российскому трону суждено было быть наиболее шатким в Европе, стать челноком фракционной борьбы и дворцовых переворотов. Ни один человек не может обуздать будущее. Но эта чрезмерная династическая неустойчивость и неуверенность подчеркивает, какими огромными были личные достижения Петра и сложности, которые они создали.