Гренландский дневник

Народ сбегался на берег, чтобы встречать нас. Все — мужчины и женщины — в ярких цветных одеждах, разодетые в воскресное платье для вечерней прогулки, смотрели на нас. Я, конечно, откинулся назад в небрежной позе опытного каюра, похлопал по сапогу кнутовищем, чтобы собаки бежали быстрее, и на неослабевающей скорости прямо, как почтовый голубь, подлетел к берегу. За последние несколько дней прибрежный лед попортился, превратившись в массу плавающих в воде обломков. Мы с разгону промчались через эту полосу, взлетели по береговому склону и остановились наверху.

К дому с нами шла большая процессия — мужчины, женщины, мальчики и девочки. Дюжина пар рук помогла разгрузить сани, снять с собак упряжь, отвязать палатку и повесить ее сушиться, а затем поднять сани на высоту человеческого роста на помост. Печь топилась, из чайника шел пар. Саламина быстро поджарила тосты и сварила кофе. Теперь надо было отпраздновать приезд.

Было 11 часов 30 минут вечера. Накрыли стол на шестерых, поставили пиво и шнапс, и я побежал в дом Маргреты позвать гостей. Занавеси на окнах были подняты. Рудольф, встречавший нас при приезде, уже лежал в постели и спал. На полу в спальном мешке лежал Павиа. Маргрета стояла со спущенными косами.

— Идемте все пить шнапс и пиво, — крикнул я.

Рудольф проснулся, протер глаза и стал одеваться. Павиа вылез из мешка и последовал примеру Рудольфа. Через две минуты мы вчетвером взбирались на гору к моему дому, чтобы провести веселую ночь до 4 утра.

Так закончились для нас приключения этого дня. Для Давида день закончился ночевкой в Нугатсиаке, куда он был послан Рудольфом, чтобы доставить нас домой. В тумане мы с ним разминулись. Первый след, который мы пересекли, возможно, и был следом его саней. Давид вернулся на следующий день. Для одного молодого охотника этот день кончился тем, что он провалился сквозь лед; его спас другой охотник.

Весь следующий день дул свежий ветер, и большое поле льда к югу от Игдлорссуита унесло в море старого Эмануэля Самуэльсена и молодого человека из другого поселка, охотившихся на льду к северо-западу от острова, унесло в море со всеми их собаками. У Эмануэля был каяк. С тех пор прошло еще два бурных и вьюжных дня, прошел дождь, все тает; ни один из охотников пока не вернулся. Вчера в том районе охотился Габриэль Мёллер, но он не видел их следов. Их считают погибшими, хотя, возможно, Эмануэль вернется на своем каяке. Чувствую, что в Эмануэле потерял близкого друга.

Таяние продолжается. Дни санных поездок уже отошли, и собаки отныне станут для меня только украшением. Мне кажется, будто закончился еще один отрезок моей жизни, моей молодости.

В Гренландии на меня производят впечатление не остатки древней культуры в обычаях современного народа и не то, что народ усвоил из европейской культуры, а отсутствие культуры: простое, примитивное, открытое и неприукрашенное, несублимированное животное состояние, из которого вырастает очаровательный цветок — милый характер гренландцев. Пусть это животное состояние связано с бедностью и грязью, — в них, конечно, очень мало красивого. И все же, когда я вижу счастье этих людей и начинаю понимать, насколько сильно оно зависит от беззаботной, чисто природной непринужденности, я задумываюсь над тем, могут ли удобства, роскошь, искусство, наука, изобретения, богатства нашей цивилизации вознаградить нас за то, что наша раса утеряла, вступив на свой путь?

Многие из достижений нашей культуры, которыми мы гордимся, представляют собой в известней мере компенсацию за кое-какие основные, необходимые человеку вещи, которых прогресс лишил его. Наша интеллектуальная культура коренится в городской жизни, и очарование, каким поэты наделяют поля и луга, горы, леса, ручьи, дрозда и жаворонка, открытое небо, солнце, луну, звезды, — только выражение постоянной потребности человека в этих элементах его первоначальной окружающей среды. И я подозреваю, что романтическая любовь, составляющая сердцевину поэзии, может быть, не означает ничего более божественного в человеке, чем невроз, вызванный стеснением плоти и крови.

3 июня. Целое представление! 30 мая Карен опять попросила денег. Нельзя ли ей оставить себе те две принадлежащие мне шкуры, что у нее в работе, и получить за них деньги в лавке? Завтра день рождения ее сына и т. д. Она передаст мне две следующие шкуры, которые получит. Вчера Давид поймал двух тюленей — он добыл их, не пользуясь моими собаками, и, следовательно, эти тюлени принадлежат ему, но, как было договорено, Карен должна передать их мне. Сегодня, когда мы сидели за вторым завтраком, Амалия вошла в дом Карен и через несколько минут вышла оттуда со шкурой, отнесла ее домой. Посылаю Саламину за Карен. Карен приходит. Саламина помогает мне, и я объясняю Карен, что она сделала и как это нечестно.

— Давид, — говорю я, — хороший человек; Карен нехорошая. Она должна немедленно передать мне шкуру, или я с ними, с Карен и Давидом, больше не имею дела.

Защищаться ей нечем. Говорит, что отдаст мне следующие шкуры. Но я повторяю свой ультиматум, и Карен уходит взбешенная. Она отыскивает Давида в лавке или где-то около, ведет его домой. Они возбужденно разговаривают. Вскоре выходят от себя и приближаются к моему дому. Я киваю им головой, приглашаю зайти; затем, чтобы показать, что мое решение окончательно, закрываю окно. Они входят вместе, раскрасневшиеся. Давид смущен, Карен в бешенстве. Давиду объясняют, как было дело. Он ничего не знал о наших переговорах. Давид протягивает мне две шкуры, которые перед этим Карен бросила на пол. Он говорит, что должен мне две хорошие шкуры взамен тех, которые я дал ему в январе на штаны, но раньше июля он не сможет их добыть.

— Нет, — говорю я, — те шкуры я тебе подарил.

Он смотрит на меня смущенно, благодарно, говорит спасибо.

— Сигару, Давид? — предлагаю я и иду за ящиком.

Тем временем Карен вышла вон большими шагами. Давид взял сигару, поблагодарил и поспешно последовал за Карен. Они снова показались на горе; шли вместе вниз и о чем-то спорили. Карен начала бить Давида. Он продолжал быстро идти рядом с ней. Когда они подошли к своему дому, Карен разошлась вовсю, била его кулаками, царапалась. Входя в дом, Давид обернулся и бросил смущенный взгляд на мое окно. Дверь за ним закрылась. Ну и дом! Через минуту выскочила Карен. Она пнула несколько раз ногой щенков, лежавших у порога. Один пролетел по воздуху. Затем исчезла позади дома, как будто за кем-то гналась. Может, за щенками? Но вот Карен появилась из-за другого угла. Впереди убегают от нее мои собаки и упряжка Давида. Она швыряет в них камни. Она обезумела. Собаки бегут, Карен преследует их, камни летят градом. Карен опять вихрем врывается в дом, подхватывает одного из щенков, вернувшегося на свое место у двери, отшвыривает его на несколько ярдов. Из дому выбегают трое детей и направляются на берег. Карен снова выходит и заворачивает за дом. Потом вновь появляется, волоча за собой сани, подаренные мной Давиду. Выходит Давид и прекращает это безобразие. Она начинает бить его, а он стоит, обороняя сани и защищаясь от ударов. Мимо проходит жена помощника пастора. Страшно разгневанная, Карен подходит к ней, жалуется — что она терпит! Сара уходит. Так как Давид вошел в дом, Карен берется снова за сани и толкает их вверх, на гору. Давид опять идет спасать сани. Карен, увидев неподалеку одну из моих собак, делает к ней несколько шагов и в бессильной злобе швыряет в нее камень. Давид стоит теперь около саней и отчаянно дымит сигарой, а Карен осыпает его ругательствами и изредка — ударами.

Я должен идти работать. Путь мой проходит вблизи них. Давид стоит и смотрит на меня растерянным взглядом. Карен кидает в него куски дерна.

— Тебе это полезно, Давид, — кричу я и ободряюще ему ухмыляюсь.

Карен что-то кричит мне в ответ. Господи! Почему Давид не отколотит ее при всем народе?!