Люди советской тюрьмы

— Я предлагаю подождать до вечера. Не думаю, чтобы проказа могла передаваться людям через воздух. Во всяком случае, я никогда об этом не слыхал. После ухода Файзуллы мы можем требовать, чтобы камеру продезинфицировали. По-моему не следует мешать басмачу в его мести.

— Это его право и не наше дело, — поддержал старосту русский абрек.

— Басмач должен отомстить, — сказал черкес.

Однако, остальные заключенные продолжали настаивать на своем.

— Как же мы вызовем дежурного? — спросил Пронин. — Ведь Файзулла никого не пустит к двери.

— Будем кричать хором, — предложил Костя Потапов.

Открывшаяся со скрипом и лязганьем дверь оборвала наш спор. Прокаженного вызвали на допрос.

Вечером темой наших разговоров была исключительно проказа. Мы вспоминали виденное, слышанное и прочитанное об этой страшной и таинственной болезни и жалели, что среди нас нет врача, который мог бы рассказать наш все точно и подробно о ней.

Ложась спать после звонка отбоя, Сергей Владимипович резюмировал нашу беседу несколькими неожиданными замечаниями:

Поразмыслив, как следует, я все-таки завидую Файзулле. Отвезут его в лепрозорий для прокаженных и проживет он там спокойно до смерти остаток своих дней и ночей. Это лучше тюрьмы и концлагеря.

— Заживо гнить? Нет! Покорно благодарю, — откликнулся со своей "пиджачной постели" Костя Потапов.

— А мы разве не гнием? — спросил Пронин.

— Не так, как он. Стоит нам только выйти на волю и наше гниение кончится, — возразил Костя.

— Или начнется снова, — усмехнулся Сергей Владимирович.

— Но его и расстрелять могут, — прошептал Шура Карелин.

— Возможно. Аналогичные случаи бывали. Например, с заключенными, больными сапом, — подтвердил слова юноши староста и зевнул, переворачиваясь на бок:

— А-а-ах! Ну, будем спать!..

Файзулла в камеру больше не пришел, но очень скоро подал нам весть о себе. На следующий день, едва мы кончили пить утренний кипяток, как дверь камеры распахнулась и в нее ворвались пятеро энкаведистов, вооруженных винтовками со штыками. Один из них скомандовал:

— Встать! Повернуться к стенке!

Мы выполнили его приказание без особой, впрочем, поспешности. Медленно поворачиваясь лицом к стене, я успел заметить, что подавший нам команду энкаведист вытаскивает из-за обшлага шинели сложенный вчетверо лист бумаги. Пошуршав ею за нашими спинами, он сказал:

— Карелин Александр! Выходи без вещей! Стоящий со мною рядом юноша рывком сдвинулся с места, растерянно и беззвучно шевеля губами. Он, вероятно, думал, что его поведут на расстрел. Ведь вызывали без вещей.

— Скорее выходи! — крикнул энкаведист.

Юноша испуганно вздрогнул и торопливо направился к двери.

— Остальным стоять и не шевелиться, — приказал энкаведист.

Спустя несколько минут его окрик раздается снова:

— Пронин Сергей! Без вещей!

Сергей Владимирович отходит от стены и слегка дрогнувшим голосом произносит.

— Прощайте, товарищи! Может быть, больше не увидимся.

— Прощайте! — отзываются несколько голосов.

— Давай помолчи! Нечего тут прощаться, — раздраженно обрывает их энкаведист.

Меня вызвали третьим. В коридоре толпятся надзиратели. Они в брезентовых халатах, резиновых перчатках и с явно паническими выражениями лиц. Двое из них хватают меня под руки и бегом тащат по коридору, а затем по лестнице на второй этаж тюрьмы. Я пытаюсь сопротивляться:

— Да пустите вы меня, черти. Я ходить еще не разучился, а бежать из тюрьмы не собираюсь.

— Не дрыгайся! Вот пробежим лестницу, тогда пустим, — тяжело дыша говорит надзиратель справа.

— А на лестнице почему нельзя?

— Потому нельзя, что ваш брат подследственник с ее сигать вниз норовит. Самоубивается.

Но ведь там сетка, — киваю я головой на железную раму с мелким сетчатым переплетом, прикрепленную над пролетом лестницы.

Ваш брат под сетку нырнуть ловчится, — обрывающимся от бега голосом объясняет мне надзиратель слева.

Рама с сеткой приделана к лестнице небрежно и, видимо, наспех. Заключенному, желающему покончить самоубийством, не трудно "нырнуть" под нее. Более десятка таких попыток в тюрьме уже было. Два "прыгуна "разбились насмерть, а остальным "не повезло": они только искалечились. Условия для самоубийственных прыжков в главной ставропольской тюрьме не совсем подходящие. Она двухэтажная и расстояние между верхней площадкой лестницы и цементным полом первого этажа не превышает десяти метров.

Однако, тюремное начальство приняло меры для предотвращения попыток самоубийств. Не надеясь на свое "сеточно-техническое "усовершенствование, оно приказало надзирателям и конвоирам на лестницах заключенных "хватать и не пущать"…

В конце коридора второго этажа мои "телохранители" останавливаются перед дверью с эмалевой надписью:

"Дезинфекция".

Один из надзирателей приоткрывает дверь и спрашивает кого-то, находящегося за нею:

— Можно?

— Давайте, — еле слышно доносится оттуда тонкий голос, похожий на детский.

Надзиратели вталкивают меня в большую светлую комнату, но сами в нее не входят. Комната залита солнечным светом, таким радостно-приятным и слегка режущим глаза после сумерок тюремных коридоров. Лучи солнца огромными прямоугольниками, с множеством танцующих в них пылинок, ложатся на пол из двух высоких зарешеченных окон. А за окнами "воля": крыши домов, широкие улицы окраин и уходящие к горизонту просторы степи, покрытой белой искрящейся пеленой снега.

Отвести глаза от этого чудного зрелища меня заставил тонкий, альтовый голос:

— Ваша фамилия!

— Бойков, — машинально отвечаю я.

Сидящий за столом, в простенке между окнами, угрюмый и очень прыщеватый юноша в грязновато-белом халате и резиновых перчатках ищет мою фамилию в длинном списке и, найдя, ставит против нее карандашом крестик.

Кроме стола, в углу комнаты стоит стеклянный шкаф с раскрытыми дверцами и больше ничего нет. В шкафу множество банок, бутылок и несколько пульверизаторов, похожих на те, из которых опрыскивают садовых вредителей.

— Разденьтесь догола, — говорит мне юноша. Раздеваюсь. Он берет из шкафа пульверизатор и опрыскивает меня с головы до ног какой-то очень вонючей жидкостью.

— Для чего это? — спрашиваю я.

— От заражения проказой.

— Помогает?

— Не знаю.

— Зачем же вы меня поливаете этой дрянью?

— Приказано продезинфицировать, — угрюмо бурчит он почесывая большой сизый прыщ на щеке.

— А где прокаженный басмач?

— Замолчите! Мне запрещено разговаривать с подследственными, — спохватывается юноша. Разноцветные прыщи, украшающие его лицо, слегка бледнеют.

— Ответьте только на один вопрос, — настаиваю я.

— Ну?

— Его расстреляют или отвезут в лепрозорий?

— Должно быть, в лепрозорий.

— А меня куда?

— Не знаю. Да замолчите же вы, наконец! — тонкоголосо вскрикивает он, и его прыщи багровеют.

По обе стороны стола, в комнате две двери. Открыв одну из них, юноша выбросил в нее ворох моей одежды, а на другую указал мне:

— Пройдите туда и подождите.

За дверью оказалась маленькая и холодная комнатушка, "меблированная" единственной трехногой скамейкой с круглым сиденьем. Я присел на нее и погрузился в молчаливо-тревожное ожидание.

"Куда же теперь меня потащат?" — думал я.

Ждать пришлось недолго. Через пару минут в дверь просунулась прыщеватая физиономия и, вместе с узелком моей одежды, бросила мне два слова:

— Быстрее одевайтесь!

Только что пропаренная горячая одежда сильно воняла чем-то химически-едким, но надевать ее было приятно. Мое иззябшее тело сейчас же согрелось.

— Готовы? — крикнул мне прыщеватый юноша.

— Уже, — ответил я.

— Ну, идите сюда. — Он позвал моих "телохранителей" и те снова повели меня по тюремному коридору. На этот раз они не хватали меня под руки и не заставляли участвовать в "беге с препятствиями". В этом не было необходимости; к лестнице мы не приближались.