Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия (СИ)

Сегюр

***

...Улицы пустели, а кто шел, не зная куда идти. Знакомые, встречаясь друг с другом, молча проходили мимо. В домах редко где мелькали люди. Носились слухи, что Мюрат взят в плен. Уверяли, будто государь в Сокольниках на даче у графа (Ростопчина), где Платов имел с ним свидание. Слушали и не слушали; мысли, души, весь быт московский были в разброде.

С. Глинка

***

Милорадович ехал молча, вдруг приказал он адъютанту поехать к лейб-гвардейскому гусарскому полку и потребовать офицера, который объяснялся бы хорошо на французском языке. Прискакал Нащокин, на прекрасном сером коне. «Поезжайте, — сказал ему Милорадович, — к королю неаполитанскому, командующему авангардом неприятельским, скажите ему, что я сдаю ему Москву, если он прекратит действия свои до 7 часов завтрашнего утра; в противном случае, он может взять ее не иначе, как прошед через тело мое».

В то же время послал Мамоновского полка майора Павлова дать ход обозам, загромоздившим московские улицы, и половину улиц очистить для свободного прохода войск арьергарда, коего пехота поспешно была направлена к городу. Кавалерия удерживала вершину возвышений, закрывавшую от взоров неприятеля необъятную Москву и беспорядок, с которым толпились чрез нее войска.

Появление Нащокина на аванпостах неприятельских тотчас приостановило их движение.

Л. Щербинин

***

...Дома были пусты и заперты; обширные площади уподоблялись степям, и на некоторых улицах не встречалось ни одного человека.

По прежним распоряжениям, все больные и раненые препровождались мимо Москвы и, когда ей не угрожала еще опасность, от нее отклоняли неприятное зрелище нескольких тысяч страждущих. В городе Гжатске Кутузов переменил мое распоряжение о больных и раненых и разосланным от себя офицерам приказал отовсюду свозить их в Москву: их было до 26 тысяч человек. В последнюю ночь я послал к коменданту, чтобы он объявил раненым, что мы оставляем Москву и чтобы те, кто в силах, удалились.

Надо было видеть, какое впечатление произвело сие на войско. На поле сражения солдат не раз видит остающихся товарищей и извиняет иногда недостаток средств к их спасению. В Москве же — все способы успокоить раненого воина, жизнью жертвующего для спасения отечества, и между тем в Москве, где в гордых, под облака возносящихся чертогах спит сладким сном богач, в неге вкушая покой, воин, который твердой грудью своей защищал богача, кровью омывает последние ступени его чертогов или последние истощает силы на каменном помосте двора его...

А. Ермолов

***

Мы оставили Москву без боя. Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах — никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали все, что могли. Барки с хлебом и казенным имуществом на Москве-реке были сожжены и затоплены. Лавки представляли полный беспорядок. Купцы зазывали солдат и предлагали, просили брать все, что приглянется; «пусть наше добро достанется лучше вам, чем французам», — говорили они.

Все улицы завалены были различным скарбом, через который с трудом мог пробираться пешеход. При всем том проходить по городу было легче в сравнении с тем, что делалось на Москве-реке, которую надо было всем переходить по единственному мосту. Тут же был и Барклай де Толли для поддержания порядка в войсках. Миновав Коломенскую заставу, мы видели нашего светлейшего фельдмаршала сидящим на скамейке у старообрядческого кладбища. Он о чем-то думал.

Много приходилось нам слышать речей во время перехода через Москву — всего не припомнишь; были тут всякие толки. Помню, что это было в понедельник, и многие говорили: «Несдобровать Наполеону на понедельничном новоселье в Москве!»

Ф. Растковский

***

...Уж давно толковали в народе, что идет на нас Наполеон и как бы в Москву не забрался, а господа все не верили, — пусть, мол, народ болтает! — да и не позаботились, чтобы на досуге-то добро свое от француза спасти. А как прошли, госпожники стали больше поговаривать; потом господа, знать, смекнули дело, да уж не до того было, чтобы добро спасать, а скорее самим выбираться пришлось. Барин отправил во Владимир старую барыню да молодую жену с ребенком, да еще кто при них в доме был, в двух каретах, да в двух повозках с кухней да постелями. Сколько лошадей было в доме, всех запрягли; барии себе только одну лошадь оставил на всякий случай; а имение вывозить было не на чем, а добра-то было много, и что годами накоплено, и приданое молодой барыни.

Жили мы тогда в своем доме, на Вшивой Горке, и кладовая у нас была большая, отдельным строением стояла, и придумали кладовую разделить каменной стеной, благо печники свои да кирпич на перестройку лежит на дворе. И заложили стену, да и перетащили туда все барские сундуки, ящики с посудой, белье, вещи разные — чего, чего там не было. Поверх и наше имущество все покидали, а стена все выше и выше поднимается. Стали туда бросать уже сверху перины, пуховики, подушки со всего дома. На аршин стена была не доложена, вдруг из соседнего двора знакомый человек заглянул в кладовую и стал упрашивать, чтобы мы и его добро туда запрятали. Натаскали всякого хламу; не стоило бы прятать, да ведь всякому своего жалко, как не помочь в беде, ведь и нам самим добрые люди помогали; мы на него понадеялись, что он останется благодарен. Стену заложили доверху, немного позамазали, а то всякому в глаза бросается, что новая; в переднюю кладовую натаскали всего, что было похуже, и набили битком, пожалуй, мол, ломай да таскай; немного разживешься, француз окаянный.

...Ну вот, господа наши уехали подобру-поздорову во Владимир, — там у них была какая-то родня, а они там барина поджидали. А ему-то ехать нельзя было: оставался он по делам, что ли, или по службе, уже этого не умею сказать, — только помню, что он сякий день с утра надевал мундир и ездил, куда все другие господа собирались думу вместе подумать, как лучше французу насолить да в Москву не допустить.

Да, видно, они ничего не придумали. Прошел александров день — вдруг барин приезжает домой, велит запрячь дрожки в одну лошадь; видит, лошадь одна не свезет, скорее другую лошаденку купили, где-то отыскали, да и припрягли веревками. Барин, как был в мундире поутру, так и сел в дрожки один с кучером. Я помню, как он с нами прощался, вынул последние деньги, велел купить лошадь да выезжать в Тверскую заставу, к нашей подмосковной. Мы с ним тут простились, и он поехал. Наши все стали думать, куда кто пойдет: человек шесть остались при доме, другие отправились в подмосковную за 80 верст. Меня матушка свекровь с ними в такую даль не пустила и в Москве не оставила. Сестра ее родная за Москвой-рекой у господ Арсеньевых жила, и они собирались в орловскую деревню; а туда, говорили, что француз не дойдет. Матушка свекровь за меня боялась — я была молоденькая да хорошенькая. Она меня поскорее собрала, навязала узелки и благословила: «Ступай, Дуняшка, к тетушке да поклонись ей в ножки, чтобы она тебя с собой захватила, а то долго ли до греха».