Начало семьдесят третьего (Франция, Испания, Андорра)

В свое время Виктор Гюго сказал: "Пиренеи - это страна контрабандистов и поэтов". Контрабанда - табак. Курят в Андорре все, даже пятнадцатилетние школьницы двух - испанской и французской - местных школ; поэт в Андорре один Хоан Путч-и-Саларик, который верен своему языку, обычаям страны, ее истории, ее народу. Однако в Андорре нет ни издательства, ни театра, ни концертного зала. Библиотека крайне бедная. Здесь нет ни одного высшего или среднего специального учебного заведения, в то время как тяга к знанию огромна. Молодежь хочет учиться, но родители не имеют возможности отправлять детей за границу в университеты, и вот вечерами стайки юношей и девушек толкутся в фойе трех столичных кинотеатров, где крутят одни лишь ковбойские фильмы и голос единственного андоррского поэта остается гласом вопиющего в пустыне.

Большая проблема маленькой страны - культурное и духовное обнищание, постоянное ощущение изолированности.

Я уезжал во Францию через Пас де ля Каса. Лежал снег, и бронзоволицые лыжники носились с гор стремительно и шумно - скрип стальных ободьев на лыжах слышен в здешнем прозрачном воздухе издалека. Спустившись в городок, лыжники отправлялись в бары или в магазины - шумная рождественская ярмарка зазывала в десятки магазинищ, магазинов, магазинчиков и лавчонок. День угасал, и сумерки были красивы, как и все здесь красиво, и туристы разбредались по местам трафаретного веселья - дансингам или ночным клубам, а местные жители продолжали готовить еду, торговать фотоаппаратами без пошлины и сувенирами. Они продолжали мыть витрины, чтобы наутро солнце разбилось о стеклянную хрупкую чистоту и чтобы владельцы оптических магазинов продали как можно больше дымчатых очков. Они продолжали мечтать о том, что случится чудо и их маленькие сбережения позволят им заняться большим бизнесом, а художник Хаиме Пуих, забравшись на скалу, продолжал писать картину "Закат солнца" и смотрел на огоньки, которые загорались на склонах гор, и мечталось ему о том времени, когда в этой сказочной, красивой стране красивых и добрых людей вспомнят, "что не хлебом единым жив человек". Смысл этой старой библейской истины наполнен сегодня содержанием отнюдь не мистическим, а классовым. * * *

Рыжий австралиец с седыми, ришельевскими усами, ворвался в полицейский участок, побелев от ярости.

- Поезд из Хоспиталитэ отходит в восемь пятнадцать! - крикнул он мне. Если у вас проблема с паспортом, заберите багаж из автобуса и позвольте нам ехать дальше!

Французский жандарм посмотрел на часы.

- Вы успеете, - сказал он, лениво передвинув сигарету из правого угла рта в левый, - от Андорры до Хоспиталитэ всего полтора часа, а сейчас половина шестого...

- Я привык всюду быть загодя! Может полететь колесо! Или сделается дурно кому-либо из пассажиров. Все может случиться в дороге!

- Помолчите, - так же лениво сказал жандарм, - вы мне мешаете...

- В автобусе нервничают дамы!

- Дамы всегда нервничают, на то они и женщины... Выйдите отсюда, месье, я не могу работать, когда шумят...

Австралиец, бормоча ругательства, вышел, а жандарм, закурив новую сигарету, продолжал меня допрашивать- когда и как я перешел франко-испанскую границу в Порт By, и почему в моем паспорте есть штамп испанской полиции, но штампа французской нет. Он долго составлял протокол, звонил в Тулузу, а потом, когда я нашел штамп французской полиции и показал этот злополучный штамп, из-за которого в автобусе так нервничали австралийские женщины, возвращавшиеся из Андорры в Париж, жандарм так же обстоятельно рвал протокол, составлял новый, по поводу уничтожения первого, расспрашивал, какая погода в Мадриде, и лишь когда рыжий австралиец снова ворвался в полицейский участок, а шофер автобуса начал давать частые гудки, жандарм пожелал мне хорошей дороги и интересных впечатлений.

Женщины в автобусе, самой младшей из которых было лет семьдесят, смотрели на меня с легким испугом: не каждый день увидишь, как на границе "красного" задерживает полиция.

Невольно я оказался для них некиим незапланированным в программе "туристским объектом".

Господи, сколько же я видел на аэродромах, вокзалах, в гостиницах и на шоссе мира этих фарфоровозубых, с синими или рыжими волосами, в мини-юбках старух-путешественниц, туристок первого класса! Им бы внуков нянчить, а вот поди ж ты, шлындают бабки по миру, наверстывают упущенное, торопятся истратить накопленное, а внуки их, оборванные, грязные, голодные, "добровольно отверженные" хиппи-внуки, бросив вызов чванливой и хвастливой сытости, заполнили улицы западных столиц, сделав тротуар - постелью, походный рюкзак подушкой, небо, изорванное в клочья звездами, - одеялом...

- Они обыскивали вас? - спросила меня соседка, самая юная, семидесятилетняя путешественница.

- Нет, они меня не обыскивали.

- Но они вас задержали, не так ли? - спросила самая старшая из путешественниц, восьмидесятитрехлетняя дама из Сиднея, поджарая, в обтягивающих брюках и тяжелых горнолыжных ботинках.

- Нет, они лишь выполнили обязательную формальность- смотрели наличие французской визы.

- Значит, вам все-таки нужна французская виза, - хохотнул рыжий, с седыми усами, - а я думал, что красным во Франции теперь виза не требуется.

- Он консерватор, - шепнула моя соседка, - он против нашего нового правительства.

- Не говорите глупостей, - услыхав шепот моей соседки, сказал рыжий. - Я всегда выступаю за правительство. За любое правительство. Но наша демократия гарантирует мне право высказываться против доктрины лидеров, практику которых я поддерживаю.

"Я сказал это не в интересах правды, а в целях истины", - снова вспомнились мне Ильф и Петров. - Они писатели интернациональной темы, в Австралии тоже есть свои Берлаги".

Автобус ввинтился в серпантин, и снега Андорры сменились бурыми склонами выгоревших во время летнего зноя Пиренеев, и солнце ушло, и стали синими сумерки, и только малиновый отсвет уставшего светила был окрест, и зтот малиновый тревожный отсвет был точно таким же, как в Красной Поляне, и нужно было настроиться именно на этот краснополянский, малиновый, существующий только в горах, отсвет ушедшего солнца, и тогда тебе не будет так одиноко и пусто в маленьком андоррском автобусе, набитом фарфоровозубыми старухами, и ты сможешь услышать голоса друзей, с которыми ты ехал тогда на открытом "газике" в туристскую базу, и ты улыбнешься песням Митьки, шуткам Никиты и ворчанью нашего извечного завхоза Мишани Великовского и будешь спокойно, без глухой злобы, слушать рыжего, который все время делает своим спутницам замечания приторным голосом, сохраняя при этом заданную улыбку скорби на сильном полицейском лице.

Мы приехали в Хоспиталитэ за полчаса до того, как подошел поезд на Тулузу. Посреди горной лощины стояла станция, и не было вокруг домов, и уныло раскачивался фонарь на ветру, словно декорация в кинокартине, посвященной первым годам революции.

Рыжий перетаскал чемоданы старух в зал ожидания, роздал пилюли тем туристкам, которых укачало на серпантине, опечалился, когда заметил отсутствие буфета, и, хлопнув в ладоши, собрал своих спутниц в кружок вокруг себя, словно добрая воспитательница в детском саду, которая организовывает "каравай" для своих подопечных. Он детально обсудил с бабушками дальнейший маршрут, дал ряд ценных советов, а потом первым направился к окошечку кассы. Он спросил себе место "кушетт" в первом классе.

- И подальше от сортира и умывальни, - сказал он. - Ваши люди слишком часто моются, это мешает спать.

- Месье, - ответил кассир, - по-моему, значительно хуже, когда люди предпочитают спать грязными.

- Кого вы имеете в виду?

- Я имею в виду не наших людей, месье.

- Вы говорите обо мне, молодой человек?!

- "Кушетт" в первом классе стоит восемьдесят франков, месье.

- Но вы не ответили мне, молодой человек! А я настаиваю на ответе: вы имели в виду меня?!

- Нет, месье, - чуть помедлив, ответил кассир, - я имел в виду грязных людей, которые не любят бывать в туалетах.