Черный огонь

Христиане, в ответ на скорби и муки человечества, на раны его, ответили:

Претерпи.

Претерпи тюрьму, претерпи болезни, смерть, голод, несправедливости. Претерпи и не ропщи. С ропотом всякая заслуга теряется.

Послушали и 2000 лет сидели, голодали, болели, умирали, повиновались, не роптали, даже и не догадывались спросить себя: какая разница сидеть в тюрьме, зная, что надо терпеть, и не зная, что надо терпеть? Разницы никакой. Суть в том, что сидишь. Суть голода в том, что голоден, а не в том, что это за грехи или еще за что-то. Суть чахотки в том, что она чахотка. И вообще суть - в сути, а не в прическе. Причесаться можно во всяком положении. Причесывают покойников, причесывают безнадежно болящих. И христианство только причесывало человека, а наг, голоден, в гнойных чирьях он так же остался, совершенно так же, как и до христианства. Одни утешения и ничего существенного.

Дело приняло совсем неприличный вид, когда терпящие заметили, до чего советующие им терпение сами взыскательны и тщеславны. Иллюзия продолжалась до первого опыта. Известно, как итальянский патриций Колонна дал папе Урбану VIII пощечину. Ну, что бы: перенес по примеру Христа. Нет, папа умер от оскорбления и унижения. Весь мир рассмеялся:

- Почему же я должен терпеть голод?

- Я - тюрьму?

- Я - поедающую меня болезнь?

- Почему мы все обязаны терпеть по примеру Христа и мучеников, когда всеобщий учитель наш не вынес тумака по голове, что мы, можно сказать, переносим ежедневно и даже не помним обиды, - такая малость. Нет, голод не то, что тумак. Папа не отведал этого. Да и в катакомбах все-таки были сыты. Мы и наши дети и все наше море, весь океан людской, кроме немногих избранных, и сегодня, и вчера, и завтра - вечно были и останемся голодны, в язвах, в томлении, в разврате, в том разврате, который нам служит вместо опиума. Вы не терпите, и мы не хотим более терпеть...

Обруч христианства лопнул. Лопнул, - и рассыпалась бочка; и посыпались из нее человечки, голодные, больные, язвленные, во вне-христианство. Не в отрицание его, а просто в некий внешний круг, не имеющий с ним ничего общего.

Стал человек искать существенностей, а не куафюры: не как утешиться в болезни, а как вылечить болезнь; не какую присказку взять десертом к пустым щам, а так сделать, чтобы в щи опустить кусок говядины. Задачи не поэтические, сухие и скучные. Задачи, которых отцы духовные избегали, имея сами, кто не отказывался, отличные щи, а кто отказывался, то сам и добровольно, один и для себя, т. е. имея достаточно и настоящего десерта духовного. Родилась наука, как забота и размышление, как скука и проза. Поучения ее вышли гораздо длиннее всяких проповедей; но тогда как от самых длинных проповедей все-таки ничего не получалось и никто не получал в рот ни крошечки хлеба при самом тощем желудке, наука в каждом шаге, с каждою минутою рождала и рождала зерна хлеба голодному в котомку. Как сеять, как работать, как, заработавши, поделиться, как взять в помощь рукам воду, пар, воздух, электричество, - обо всем стала думать наука, бессердечная, сухая, прозаическая. И все человечество увидело, что тут содержится столько добра, доброты, любви - и настоящей - к людям, сколько в длинных проповедях вовсе не содержалось. И такие простые все, эти ученые, как мы же: за тумаками тоже не гонятся. И голодают, и в тюрьмах сидят. Совсем как мы. И полюбило их человечество (а долго гнало). Выросла наука - совершенно новое дело, новый способ отношения к миру, к людям: взглянуть с лица, - сухо, черство, ни до кого дела нет, отвлеченно, алгебра. А зайди с заднего крыльца, - претеплая обитель, и сидят там добрые, внимательные люди. Совсем обратно раззолоченным храмам, где с лица золотые слова, заботы о мире всего мира и ум, особенно сострадание к человеку по примеру Христа, а зайдя сзади, видишь: ни до чего-то, ни до чего дела нет. Нам тепло, а вы как знаете.

И полюбил человек науку, как храмы. И разлюбил прежние храмы. Вот короткая история.

Мы живем на конце ее, или переживаем один из ее эпизодов. И наша революция или эволюция, смотря по вкусу и удачам будущего, есть только фазис в этих попытках человека заработать счастье своими руками. Революция - отдел науки. Прежде всего, в ней бездна научных элементов, она вся копошится научными теориями, и все ее двигатели читают и перечитывают книжки, брошюры, думают, спорят и, словом, так же действуют во имя науки, найденного и доказанного, как мученики действовали, когда шли на Рим во имя Евангелия. И как в мучениках и в победе над Римом главное было не человеческий состав и не катакомбы, а Евангелие, так и в революции главное суть не сами революционеры, а наука.

Революция - отдел науки. И потому-то она непобедима. Секут головы, секли, а она все двигалась, побеждала, ширела. Как и христианство ширилось и после казней, потому что было за ним Евангелие.

Но люди? ... Почему же Фауст никого не победил, ничего не расширил? Где этот секрет, что только с XVIII и XIX веков наука получила какой-то воинственный победный ход?

Потому что в ранних своих шагах наука была исканием курьезов, любопытностей - и только. В голову никогда не приходило, что она может сделаться орудием, и особенно орудием разрешения нравственных проблем и загадок, жизненно мучащих человека на земле. Самая, например, медицина существовала как-то для королей и разве-разве богатейших вельмож, которым, особенно под старость, алхимики приискивали жизненный эликсир и философский камень. И на ум не приходило никому лечить бедняка, помогать массам: в XVII в. засмеялись бы над этой проблемою. Наука была как редкие-редкие островки Океании в Великом океане. Это было именно собрание курьезов, найденных в природе и придуманных человеком. Но вот эти курьезы стали между собою связываться: члены соединились в великий организм, он зажил, задышал. Именно с XVIII и XIX веков наука вся связалась, обняла человека и человечество, землю и небо, выросла в нечто колоссальное, всеобъемлющее и в этом состоянии вдруг потянулась к проблемам, как раньше ставила для себя только религия, да и ставила-то их в качестве куафюры. Наука же несла уже существенности на те же темы, как религия. Вот отчего так многие замечают, что и в науке, и в революции есть какой-то суррогат религии. Есть прозелитизм, есть фанатизм. Уже есть бездна мучеников и героев, хоть и вовсе другого типа и душевного сложения, чем герои катакомб и мученики римского цирка. Многие замечают, что где торжествует наука - тает религия; где прочно стоит религия - как-то не прививается наука. Хотя, по-видимому, они и не в борьбе. Видно, что каждая из этих областей, или, точнее, каждый из этих методов (ибо религия и наука суть более методы, чем области) может совершенно насытить и удовлетворить человека, взять всю его жизнь; всю его душу. И в равной мере одушевить и двинуть.