Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

Что сумела установить комиссия ЦК в ходе следствия? Допрошен был прежде всего сам Малиновский, от которого потребовали рассказать во всех подробностях свою биографию (после он изложил ее и письменно). «В яркой, сильной, местами прямо потрясающей форме (и казалось, абсолютно искренней) Малиновский нарисовал нам картину своей жизни, — вспоминал Зиновьев. — … Он — жертва, он несчастен, над ним тяготеет трагическое прошлое. Отсюда и невозможность нести то бремя политической ответственности, которое пало на него… В основе этой версии мы поверили. Может быть, он чего-нибудь не договаривает, но ходит около правды, — примерно так формулировал впечатление Ильич…» [519].

Малиновский продолжал, таким образом, играть роль страдающего, измученного и изломанного тяжелой жизнью человека. Потрясение, действительно испытанное им, когда он узнал, что больше не нужен своим тайным хозяевам, он преподнес как душевный кризис, сначала приведший к уходу из Думы, а затем усилившийся от сознания непоправимости содеянного. Члены комиссии объясняли для себя это так: Малиновского выбивала из колеи, ускорив этот кризис, необходимость вести работу, к которой он был органически неспособен, имея все данные крупного агитатора и никаких данных организатора. Этим, считали они, объясняются постоянные переходы от бодрости к унынию, отсюда неуравновешенность, наживавшая ему врагов [520].

Малиновский — жертва условий, в которых приходится работать партии, — такой напрашивается вывод. Он диктовал сочувствие к «жертве». Несомненно, на это Малиновский и рассчитывал, спекулируя на чувствах, унаследованных социал-демократической интеллигенцией от народников. Вдобавок ко всему Малиновский рассказал о личной истории, связанной с женской честью, что, якобы, ускорило его уход из Думы. И здесь была видимость правдоподобия, бурный темперамент Малиновского придавал этой истории, как писал Ленин, «обличие вероятности» [521]. Наконец, не могла не показаться впечатляющей детальная хроника его партийной и профсоюзной работы, которую изложил Малиновский. На фоне этой хроники, из которой складывалась картина многолетнего служения делу рабочего класса, показания подозревавших его свидетелей явно проигрывали.

В 1918 г. Малиновский, будучи уже разоблаченным, так и не дал однозначного объяснения своей лжи во время первого расследования. Сначала он заявил, что ему было тогда все равно, поверят ему или нет, но тут же добавил, что и «не думал сознаться, зачем, ведь я уж покончил, уйду от всякой работы, ну, поругают, что я не оправдал доверия, но не назовут ни вором, ни провокатором». Когда его снова допросили, он возлагал уже вину за свою ложь на доверявших ему членов следственной комиссии: «…Они мне вполне доверяли. Если бы они исходили не из этого доверия ко мне, а недоверия, то, может быть, я и сознался бы. Но они не доверяли именно тем, кто меня обвинял». В конце концов он признал едва ли не главное: в департаменте полиции его убедили в том, что не останется никаких следов его провокаторства, «ни одна бумажка не останется» [522].

Материалы следствия подтверждают эту характеристику отношения комиссии к Малиновскому и к свидетелям. Комиссия допросила Н. И.Бухарина, он повторил то, что сообщал раньше, но в этих сведениях не содержалось, по мнению Ленина, «ни одного факта, хоть сколько-нибудь допускавшего проверку», они обесценивались в его глазах также тем, что «относились ко времени, когда «шпиономания» доходила до кульминационного пункта» [523]. Бухарин ссылался, кроме того, на письма из России, полученные им после отъезда за границу. Одно из них — от оставшейся в Москве жены — затерялось, и Бухарин изложил Ленину его содержание, но там речь шла о тех же самых слухах. Приехав 3 июля в Вену, Н.М.Бухарина-Лукина подтвердила, что знает только то, что рассказывал ей муж со слов рабочих, сидевших с ним в Сущевском полицейском доме, а письмо ее он не совсем правильно понял [524].

Неизвестно, передал ли Бухарин комиссии письмо И.Осинского от 16 мая 1914 г., присланное из Харькова (до нас оно дошло в перлюстрации). Осинский напоминал о борьбе московских социал-демократов «против той многообразной сволочи, которая в 1908/9 гг. лезла изо всех щелей в наше изрядно продырявленное здание. Несомненными и яркими наследниками этой сволочи являются такие персоны, как А.Лобов, его жена Валентина Николаевна, Р.Малиновский и т. п. Обвинять кого-либо из них в провокации невозможно, ибо для этого недостаточно данных. Но все они — образцовая дрянь» [525]. При всей категоричности суждений Осинского опереться и здесь в фактическом отношении было не на что. Бухарин предлагал также запросить Шера, чтобы установить, не он ли информировал Мартова [526]. Ленин это предложение отклонил. Члены следственной комиссии не хотели создавать прецедент обращения к свидетелям-меньшевикам, да и состав комиссии держался в тайне, а сведения Шера были уже известны в передаче Бухарина.

Поскольку все, что сообщил Бухарин, исходило от других, все это было квалифицировано как сплетни («доверчив к сплетням», — резко напишет Ленин в 1915 г., выразив тем самым еще раз свое отношение к его сведениям [527]). Но и сам Бухарин, нисколько не симпатизировавший Малиновскому, не считал свою позицию 1914 г. позицией «прямого обвинителя», ввиду неопределенного характера подозрений и шпиономании 1910–1911 гг. в Москве, о которой он же и рассказал Ленину [528]. Поэтому выраженное Бухариным несогласие с окончательным заключением следственной комиссии не касалось существа выводов, к которым она пришла. Он принял и ее определение дела («дело о клевете на Малиновского»). Возражал он только против того, чтобы большевики прибегали к аналогичным приемам (имелось в виду объявление сознательными клеветниками Виноградова, Шера и Троцкого на основе извращенных комиссией показаний Бухарина). Такое расхождение с комиссией, писал Бухарин Ленину и Зиновьеву, не означает его оппозиции большевизму [529].

Позже других комиссия допросила Елену Розмирович. После ареста 18 февраля 1914 г. и двухмесячного заключения ее выслали из Петербурга под гласный надзор полиции временно в Киев, а затем в Харьков [530]. 14 мая она писала Зиновьеву: «…Ужасно, до боли тяжко переживать то, что сделал Р., переживать здесь одной. Иногда, когда вдумаешься глубоко, страшно становится. Такой удар для дела» [531]. Подозрения ее усилились, когда она обнаружила в своих вещах, которые перед ее отъездом из Петербурга укладывала С.А.Малиновская, распечатанный пакет с объяснениями Черномазова. Между тем Малиновский говорил ей, будто пакет пропал, и долго выспрашивал ее, не затеряла ли она этот документ; получить его она, однако, никак не могла, так как находилась в Доме предварительного заключения. Ясно было, что Стефа подложила пакет по поручению мужа. Скрывая факт получения от Мирона объяснений, Малиновский, во-первых, снова усиливал против него подозрения и отводил их тем самым от себя; во-вторых, если бы Розмирович обыскали по приезде в Киев и обнаружили «пропавший» документ, она невольно провалила бы многих упомянутых там лиц, не говоря уже о себе, что также было выгодно Малиновскому. В свете этого эпизода ей представлялись теперь безусловно провокационными и его призывы накануне ухода из Думы к организации революционного выступления [532].