В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии

После этого случая он уволился из больницы Калинина и поступил на службу в Шахтёрскую дивизию. Слава о лихом докторе гремела по нашей группировке — многие спецназы знали его по имени-отчеству. А потом, много времени спустя, уже в Горловке, к нам пришла весть о его гибели. Пуля снайпера попала в грудь. Для меня Константин Сергеевич навсегда останется примером для подражания — именно он настоящий врач, а не те, кто попрятался за диваны, тем более — сбежал с родной земли в грозный час. Он служил своему народу, выполнял свой врачебный долг до конца, и теперь, когда он — в сонме новомучеников новороссийских, «За Веру и Отечество живот свой положивших» — он незримо с нами, своими молитвами приближает нашу победу. Царство тебе небесное, дорогой Костя! «Константин» — значит «постоянный», своей кровью он запечатлел своё постоянство и мужество в защите родной земли.

Эта история имеет вопиющее по своей чудовищности продолжение. Недавно с нами вышел на контакт один из наших бойцов. Спросил, в курсе ли мы подробностей того, что случилось с Константином Сергеевичем? Мы ответили: «Пуля снайпера!» Он сказал: «Х…й там! Я его сам забирал. У него на свитере были следы пороха вокруг пулевого ранения! Его свои застрелили!» Очередная мразь пыталась воровать лекарства, а Константин Сергеевич, видимо, мешал. Не говорю, что найду тебя — сука: реально понимаю невозможность этого. Однако от всей души, от всех бойцов, кого спас Константин Сергеевич, и от всех, кого бы он мог спасти, говорю: будь ты ПРОКЛЯТ вовеки! Чтоб тебя Всевышний разбил параличом, и ты годами лежал неподвижно, мразь, в собственном дерьме, и имел возможность отмаливать свои чёрные грехи, весь такой долгий остаток своего жалкого существования, недостойного одного мгновения жизни такого светлого человека!

Ещё исключительно хорошо показала себя доктор из шахтёрской дивизии, невысокая, очень бойкая и толковая девушка, Кира. Помню, в очередной пиковый момент боя я гаркнул на неё. На поле боя командиры кричат и матюкаются довольно часто, «как правило». Она достаточно вежливо и решительно меня одёрнула: «Почему вы на меня кричите?» Я резко осёкся, — с начала кампании это был первый эпизод, когда подчинённый, да ещё и женщина, меня одёрнул. Подумал — действительно, чего я кричу. И принёс свои извинения, — в этом плане ложным страхом за «имидж командира» я никогда не страдал. Но мне стало интересно — «откуда ты такая спокойная?» После боя спросил её об этом. А она мне ответила: «Это у меня уже восьмая война — чего волноваться?» На следующий день мы узнали, что в этом бою участвовал и был ранен её сын. Железная женщина! Вообще, я там видел много людей, которые движимые велением совести, не в первый раз ехали туда, где какие-то твари убивают русских, — чтобы спасать, защитить своих. Ехали сами, за свои деньги, движимые не приказом, но голосом совести и сострадания. И, к сожалению, очень мало там видел военных профессионалов — тех, кому стоило бы приехать в первую очередь…

Грохот боя, который и так был таким, что не слышно человеческой речи, периодически резко усиливался — залпы ложились рядом и земля начинала мерно колыхаться в такт раскатам разрывов. Осколки хлестали по крышам. Если бы снаряд или мина ударили в место нашей дислокации, военная медицина ДНР могла бы разом лишиться очень заметного количества своих крайне немногочисленных военно-медицинских сил. По нормативам, на роту (а штурмовая группа и насчитывала менее сотни человек — та же рота) полагается один фельдшер. У нас было 8 медработников, пять врачей, из них два — анестезиологи-реаниматологи высшей квалификации. Однако такая концентрация медицинских сил на направлении главного удара давала свои плоды (как, впрочем, и любая концентрация). Получившие ранение военнослужащие буквально за сто метров от места ранения, спустя пару минут, получали полный комплекс медицинской помощи, включая все мыслимые реанимационные мероприятия, и отправлялись в больницу спустя ещё несколько минут — изредка больше, но в целиком стабилизированном состоянии. В тот день на этапе эвакуации, то есть из тех, кого дотащили до нашего медпункта, мы потеряли только одного человека — пожилого бойца шахтёрской дивизии. Пуля снайпера попала в горло, раздробила трахею, гортань, сосуды. Я помню, как в его глазах светилась надежда, когда мы оказывали ему помощь, — и видел, как его глаза угасали, как искра на ветру. Интубация, внутривенные, непрямой массаж сердца — в больницу с ним поехала реанимационная бригада, всю дорогу держали его, не давали отойти — но по прибытии в больницу он всё же покинул наш мир. Царство небесное тебе, воин! Все остальные раненые, невзирая на тяжесть состояния, выжили и вернулись в строй.

Грохот боя достиг очередного апогея. Нашу немногочисленную пехоту поддерживали два (целых два!) танка — у одного не работал автомат заряжания, у второго вскоре вышло из строя орудие. Я понимаю, что в тот момент все силы Российской Федерации были сосредоточены на разработке «вундерваффе» «Арматы», чтобы она могла торжественно заглохнуть на параде, — потому во всей многочисленной Российской армии, не воюющей на данный момент нигде, не нашлось нескольких десятков исправных танков для истекающих кровью новорожденных вооружённых сил Новороссии. Со стороны противника хлестало всё что можно — пиндосы, в отличие от наших, не были обеспокоены парадами, и потому смогли привезти хохломутантам исправное оружие в достаточном количестве. Но и это не всё. В самый разгар боя, когда наших прижали перекрёстным огнём, один из наших воинов, Мороз, прорвался к вражеским позициям на бросок гранаты. Вернувшись позже обратно, он подошёл к командованию. Я всегда знал его как достойного воина и незаурядного по мужеству человека. Но в этот день он превзошёл сам себя. Среди чудовищного грохота, общего крика и напряжения он, невозмутимо глядя на нас голубыми глазами викинга, очень спокойно, негромко рассказывал, показывая по карте, где находятся какие огневые точки противника, откуда ведётся огонь, где находятся штурмовые группы наших. Кругом кровища и куски мяса, земля ходит ходуном под ногами, все орут — и сами себя не слышат, такой стоит грохот разрывов. А он спокойнее, чем большинство людей за вечерним чаем. И в довершение он добавил, что с вражеских позиций слышал английскую и польскую речь, а также крики хохломутантов: «Иван, сдавайся!»

Вдумайтесь, дорогие читатели! У охуевших от наглости, Богом проклятых пиндосов хватило смелости прислать сюда, на нашу русскую землю, своих военспецов — и в открытую нахально воевать против нас. А Российская армия не может защищать исконно русскую землю у себя под боком.

Ну и отдельно не могу не помянуть очередной раз «незлым тихим словом» хохломутантов. Когда многие знакомые, в том числе и вполне уважаемые мною, с достойным опытом службы и участия в боевых действиях, начинают мне объяснять, что «они такие же как мы», «их заставили, а они воевать не хотят» и так далее, я вспоминаю аэропорт. Вспоминаю этих тварей, которые будучи по крови русскими и говоря на русском языке, сознательно позиционировали себя как фашисты, воспринимали себя в этом качестве, копировали их и повторяли их злодеяния. Даже значок на эмблеме ихних, укровских десантников теперь — это один в один эмблема парашютистов фашистской Германии. Так что я даже не знаю, как после всего этого можно продолжать питать какие-то иллюзии, что «они такие же как мы»…

Вечером мы, все кто выжил, сидели вокруг костра в полуразрушенном здании. Блики пламени колыхались на лицах, и по кругу шла алюминиевая кружка. Мы поминали ушедших товарищей. Погибших в бою с объединённой европейской фашистской силой и местными её прихвостнями. Грудью, с лёгким стрелковым, пошедших на вражеские укрепления и шквальный огонь. Собою заслонивших город Донецк и его мирных жителей от бесконечных обстрелов. Точно как в ту, большую, прошлую войну. В этот бой пошло восемьдесят человек, вышло из него, считая раненых, тридцать три.