Искупление

Вскоре из кустарника вырвался заяц. Дмитрий, еще не видя его, но угадывая по крикам гонщиков, подкинул птицу, и она тотчас на первом же круге заметила добычу. Резкий бросок к земле, и вот уже слышно издали, как заверещал заяц, пискнул и умолк.

- Добрый сокол! - оскалился Мамай.

На опушке полыхнула лисица. Мамай обернулся к слуге и велел запустить орла. С головы громадной птицы сорвали колпак, и она заклекотала. Слуга подбросил орла, и тот лениво стал набирать высоту, гордый своим величием и силой. Дмитрий подбросил сокола, и тот стал стремительно набирать высоту, но как бы на полпути он быстро развернулся и ринулся на рыжий факел лисьего хвоста.

Мамай кричал на орла, махал руками, велел слуге выбросить одного за другим сразу двух соколов, слуга возражал что-то, и в воздух поднялся лишь один сокол из даренных Дмитрием.

А тем временем сокол московского князя выходил на свою жертву, и быть бы отличному удару, но орел без приготовлений и заходов вдруг рухнул на лису. Над землей подымалась его мощная горбатая спина, вскидывались черные крылья, но царь степи не застыл над жертвой, более того - вверх полетели крупные перья. Лиса не была затравлена, орел отскакивал от нее все с большей и большей опаской, видно неудачно вкогтился в рыжую шею, и лиса рванула из него хороший кусок. Орел выпустил жертву, и она кинулась к спасительным кустам, но тут черной стрелой мелькнул сокол, и скоро уже было видно, что это все тот же разгоревшийся московский хищник одним ударом пробил голову лисе и трепал ее шерсть, забив весь клюв пухом, кровью, красным студнем мозгов. Сокол сидел на издыхающей лисе, тяжело дыша, и победно косился то на людей, то на державшегося в стороне орла, не осмелившегося подлететь близко.

- Черная смерть! Черная смерть! - кричал Мамай, пожирая глазами сильную, крупноглазую птицу.

- Добрый соколик, - согласился Дмитрий с деланным спокойствием, но сам весь кипел восторгом и благодарностью к мечнику своему.

- Ты обманул меня, московский князь! Ты задумал посмеяться надо мною.

- Помилуй бог, великий темник! Я хотел просто погулять с птицей в вашей степи.

- Ты пожалел мне лучшую птицу.

- Те, что у тебя, тоже добрые птицы. Ты еще испытаешь их!

Мамай задумчиво пощелкал языком, отвернулся.

- Я убью орла! Поганая тварь! Не мог взять лисицу!

- У сокола мертвая хватка, Мамай. У сокола жертва всегда мертва, у орла она чаще жива остается...

- То не сокол, то - черная смерть!

- Я дарю тебе этого сокола. Бери его, Мамай! Великий темник резко оглянулся и расплылся в улыбке, не разжимая зубов, как при сильной боли.

Доброй выдалась охота. Немало птицы и зверья достали им соколы.

Прощаясь, Дмитрий сказал:

- Добро за добро, Мамай: скажи, почему ты привязываешь голову сокола ремнями к груди?

Мамай загадочно улыбнулся и сказал по-татарски что-то быстро и невнятно, и ускакал в сторону Сарая.

- Что он молвил? - спросил Дмитрий Елизара.

- Он сказал: сокол - птица вольная. Чтобы она не улетела, ей надобно голову привязывать, пригнетать к груди, дабы не видал сокол неба.

"Не видал неба..." - повторил Дмитрий про себя и помрачнел.

Он вспомнил Русь.

Часть вторая

РОЗНЬ

И на страже земли Русской мужественно стоял... Князей русских в земле своей сплачивал.

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

Долгожданной, вымоленной благодатью пришла на Русь весна. Благостная и трепетная, будто и не сестра минувшему лету-суховею, она грянула на пасху ручьями, омыла аеселыми первыми грозами землю и сама принарядилась в яркие невестины одежки - глядите, радуйтесь, живите!.. И радость была - радость надежды, что. может быть, оставшиеся в живых сумеют посеять жито и дождаться колоса. Веселые дни да ранние рассветы с птичьим перезвоном приглушали скорбь по умершим от голода. Убрали последних несчастных, умерших в дорогах и под заборами во градах и весях, справили последние сороковины - знать, надобно жить. От земель новгородских и псковских, где хлеб водился даже в прошлую зиму, волоклись уцелевшие странники, больные, страшные, но живые. Как на диво глядели люди на оставшуюся скотину, с ревом вышедшую на скудные еще весенние поляны, исхудавшую, в клочьях невы-линявшей шерсти, но тоже на диво живую. Всю зиму, целую весну и лето десятки, сотни ручьев, речушек, малых и великих рек и озер кормили Русь дармовым, спасительным кормом - рыбой. Будто провиденьем было уготовано ее превеликое множество, и давалась она людям необычайно легко в обмелевших, усохших водоемах... Теперь позади и это, и вот уже лист на дереве теряет клейковину, и первые травы тешат людей и животных, и первый оратай сначала под Рязанью, потом у Москвы, а тут уж и за Тверью - повел сохой первую борозду. Вершись, о преславная и горькая, неистребимая и многотрудная жизнь человеческая на сей земле! Вершись и радуйся короткой тишине...

* * *

После заутрени девка-холопка убирала в сундук сарафан великой княгини Тверской. Тяжелый, шитый серебряной канителью по голубому шелку сарафан не ложился ровно в переполненный сундук, набитый "под колено". Великая княгиня сама соизволила приложить руку: осторожно расправила, пригнела крышку и села поверх нее.

- Запирай! - повелела девке.

Не успели они закрыть сундук, как в палату вошел великий князь Михаил Тверской.

- Притворяй дверь! - сердито обронил он за плечо шедшему следом племяннику, и по тому, как было это сказано, княгиня поняла: дела в княжестве снова пошли худо.

- Чему вызарилась? Ярлык мнешь да топчешь? Девка-холопка сгорбилась и кинулась вон из палаты, убоясь тяжелой князевой руки. Михаил согнал княгиню с сундука, отворил крышку и достал, разрыв одежду, великоханский ярлык с самого дна. К столу отошел, потеснив жену плечом, всей тяжестью своего крупного тела, полнеющего на пороге сорокалетия. Ярлык он не стал читать сколько читано, а толку-то! - он сердито расправил мятую кожу-хартию, совсем ненужную в сегодняшнем совете с боярами, и воззрился на жену:

- Ярлык топчете? Топчите уж и меня!

- Не мели не дело-то, княже...

- Молчи! - топнул ногой Михаил, и серебро седины заискрилось в длинных прямых волосах его. - Сие есть непочтение ко мне!

- Все об себе да об себе! Сына, вон, держит на Москве Дмитрий, великой князь, а чей тот сын? Твой, единородной! - ополчилась жена, й брызнули из глаз ее слезы - слезы горя материнского, обиды, слезы защиты от грозного мужа.

Молча прошел он в угол крестовой палаты, открыл кованный золоченой медью сундук, на коем в недавние годы спал в детской повалуше его наследник Иван, и убрал в тот сундук никчемный ныне великоханский ярлык на великое княжение Володимерское. Убрал. Сел на крышку. Задумался. Ничего тут не выплетешь из правых слов жены. Ничего. Ванька, сукин сын, пропился в Орде, промотался до нитки холстинной, до медной деньги татарской и еще назанимал, да сколько! Целых десять тысяч рублей. Столько все княжество дани не платит за год. "Ох, Ванька, Ванька, надежа моя, горе мое..."

- Михайлушко, выкупи сыночка у Дмитрия Московского! - как на грех заголосила княгиня на весь терем.

Князь Михаил только зубы сжал.

- Михайлушка, выкупи сыночка! - вновь возопила жена.

- Изыди, сотона! Налелеяла отпрыска - пьянь беспробудну! Вот оно, ваше колено корчемное! Изыди!

Великая княгиня подхватила подол шитого серебром голубого сарафана, взревела по Ивану, как по покойнику, кинулась из палаты на переходы. Там она наткнулась на девку-холопку и отодрала ее за волосы нещадно.

Последний ярлык заново обнажил коварство ордынское: назвал хан Михаила Тверского великим князем Владимирским и ярлык выписал арабскими письменами, подарки забрал - во весь рот! - а на московского князя Дмитрия не прикрикнул, не повелел ему покориться ярлыку своему, как это водилось в досельни годы, покориться Твери великой. Не Твери ли - истинному и богоспасаемому граду, середине всех княжеста русских, самою судьбою начертано быть матерью всем градам сей земли? Москва подмяла под себя удельные княжества, раздобрела, камнем огородилась, Калита церкви каменные почал ставить, но разве во Твери - думалось Михаилу - не нашлось бы тоже мастеров? Разве во Тверцу или в Волгу-реку хуже смотрелись бы белокаменные храмы? Да ему, великому князю Михаилу, ведомы мастера покрепче московских, и церкви каменные способны они поставить величавей и росписью изузорить не хуже, чем церковь Успенья, что в трех верстах от Новгорода... Вот где краса-то...