Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну»

Именно с притоком чужеземцев, как мы увидим далее, связывались многие надежды и разочарования первых десяти лет царствования Екатерины II. По концепции французских экономистов физиократов аббата Бодо, маркиза Мирабо, Мерсье де ла Ривьера, чью точку зрения поддерживал Дидро, иностранные поселения должны были показать России путь к цивилизации, стать образцом свободной экономической деятельности и процветания, способствовать образованию третьего сословия [339]. На карту ставилась репутация российской империи и западной науки.

Утописты при дворе Екатерины II

Более других иностранцев Екатерину II интересовали французские философы. Не только потому, что государыня издавна увлекалась их сочинениями. Еще в 1760 г., когда состоявший при Петербургской академии Струбе де Пирмонт в своих «Российских письмах» [340] оспорил Монтескье, доказывая, что Россия страна не деспотическая и что крепостное право — благо для крестьян, Екатерина Алексеевна высмеяла его, делая пометы на полях книги. Философы властвовали над общественным мнением Европы, их поддержка значила не меньше, чем удачно заключенный дипломатический договор. О своей внешнеполитической репутации императрица начинает заботиться сразу после восшествия на престол: завязывается переписка с Вольтером, д’Аламбер получает приглашение стать наставником великого князя, а Дидро — печатать Энциклопедию в России. Вскоре Екатерина II покупает библиотеку Дидро, узнав, что тот не мог собрать достойного приданого для дочери. При этом императрица оставляет книги философу в пожизненное пользование, более того, производит его в личные библиотекари и выплачивает пенсион.

Со своей стороны, философов притягивает страна, открывающая гигантское поле для практического применения их теорий, привлекает возложенная на них миссия: создать образ монархини, поборницы просвещения, которая прислушивается к их советам. Оговоримся, правда, что само понятие просвещенного монарха Дидро было чуждо: по его мнению, подобный правитель может принести России непоправимый вред, ибо приучит подданных доверять государевой воле больше, чем закону.

В век Просвещения существовало два противоположных подхода к России, связанных, с одной стороны, с противоборством философских концепций Вольтера и Руссо, а с другой — со сменой геополитических представлений. Согласно первой точке зрения, Россия расположена на Севере Европы («К нам свет из северной приходит днесь страны», — писал фернейский патриарх в послании к Екатерине II). Это страна дикарей, закаленных в боях, выносливых, неприхотливых, переимчивых и сметливых. Они находятся в начале исторического пути, который приведет их к вершине цивилизации, т. е. к парижской культуре (как бы иронично ни относился к ней Вольтер). Благодаря деятельности Петра I и его духовной преемницы, Екатерины II, Россия уже двинулась по пути европеизации. Судьба Франца Лефорта служит доказательством того, что Россия — земля обетованная, ждущая законодателя и правителя. Необходимо только большое число иноземных наставников, готовых обучить этих взрослых детей (сравнение русских с дикарями и детьми — устойчивый мотив путевых дневников и воспоминаний о России, написанных иностранцами) [341].

Напротив, Жан-Жак Руссо утверждал, что у каждой страны своя специфика; чтобы стать великой державой, Россия должна не копировать европейцев, а искать свою дорогу. Потому в «Общественном договоре» (1762) Руссо категорически отрицал полезность петровских преобразований, опять-таки прибегая к педагогической метафоре. По его мнению, Петр I, насильственно превращая народ в немцев или англичан, вместо того чтобы сделать из них истинных русских, поступил как дурной воспитатель, искусственно ускоряющий процесс обучения: его ученик блистает в детстве, а в зрелые годы остается ничтожеством. Не в цивилизации нуждался народ, а в закалке. Теперь же, предсказывал Руссо, Россия попадет под иго азиатов, татар, которые затем подчинят всю Европу. Как народ должен искать и защищать свою национальную самобытность, философ показал на примере малой страны в «Рассуждениях о правлении в Польше» (1772). В России точку зрения, близкую к Руссо, отстаивали Е. Р. Дашкова, М. М. Щербатов, Д. И. Фонвизин, Н. И. Новиков [342].

В отличие от Севера, Восток французы эпохи Просвещения воспринимали как древнюю цивилизацию, имеющую право не походить на них и не слишком склонную к переменам. По мере военного и политического продвижения России на Восток ее специфическая пограничная роль становится все более очевидной. Но отметим, что при этом Руссо занимал твердую антирусскую позицию, а Вольтер поддерживал действия русской армии в Польше, вдохновлял восточную политику Екатерины II. Императрица поощряла фернейского патриарха, а сочинения женевского гражданина запрещала к продаже, видела в них призыв к общеевропейскому походу против России, который мог быть использован французской дипломатией (и, увы, действительно использовался).

Философы и власть стремились к сближению, но едва они переходили от слов к делу, то немедленно наступало взаимное разочарование. Одним, в частности Вольтеру, императрица вовсе не дозволила приехать [343], путешествие других кончилось конфузом. Диалог длился с первых до последних дней царствования, в ход шли все жанры: письма, трактаты, беседы, комедии и мемуары. Екатерина II предлагала собеседнику роль придворного философа. Когда же тот принимал ее и начинал строить воздушные замки, оторвавшись от российской почвы, его изгоняли, освобождая место для следующего. Разумеется, роль мазохистская, как показал Леопольд Захер-Мазох в новелле «Дидро в Петербурге», превратив философа в говорящую обезьяну. Избежать подобной участи мог только такой ловкий царедворец, как Фридрих Мельхиор Гримм, который, по мнению Дидро, столь же искусно обрабатывал людей, как Фальконе — статуи [344].

Обоюдные недоразумения и разочарования происходят от того, что сталкиваются два мифа: всесильной философии Просвещения и убогого философа-утописта. Согласно первому, законы разума универсальны и применимы ко всем странам. Мерсье де ла Ривьер полагал, что ему хватит двух лет, чтобы утвердить в России незыблемые принципы законодательства, приспособив их к местным нравам и обычаям [345]. Чужеземец призван наставлять самодержавного монарха, который воплотит в жизнь его советы. Тем паче, что политическая и экономическая теория физиократов на деле доказала свою эффективность: Мерсье де ла Ривьер, губернатор Мартиники, привел к процветанию остров, разоренный англичанами. Заморский советник, вознесенный наверх, мог рассчитывать на власть и богатство или даже мечтать о создании небольшого государства, где сам он стал бы просвещенным правителем.

Мечта о философском завоевании, даровании народу разумных законов, экономических и политических свобод, столь дорогих для физиократов, предполагала жесткое администрирование сверху. Но Екатерина II, в отличие от Петра I, отнюдь не желала потрясать основы государства и писать законы кнутом. Ее политическое кредо: живи и давай жить другим. А философов она воспринимала такими, как их рисовала мифология Просвещения: люди не от мира сего, непрактичные, увлекающие читателей Европы и не знающие, что делается у них дома, страдающие манией преследования и манией величия, чудаковатые до безумия. Екатерина II предпочитала видеть вокруг себя людей практического склада, а утопистов — в Европе, дабы они прославляли ее царствование из своего прекрасного далека.