Гибель Императорской России

Излагая все известные мне факты, я боюсь возможного упрека, что при моей любви и безграничной преданности к царской фамилии я стараюсь затушевать истину, так как все изложенное противоречит созданной около личности Распутина легенде. Могут считать самомнением с моей стороны отрицание мной рассказов, которым верили все и которые были причиной такого акта, как убийство Распутина членом Императорского дома, великим князем Дмитрием Павловичем. Я говорю «убийство», потому что не могу стать на своеобразную юридическую точку зрения Пуришкевича.

«Слава Богу,— говорит он,— что рука великого князя Дмитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью. Он был лишь зритель, и только. Чистый, молодой, благородный царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным, хотя бы и в таком высокопатриотическом деле, связанным с пролитием чьей бы то ни было крови, пусть это будет даже кровь Распутина».

Что это: глупость или цинизм? Неужели член Государственной Думы Пуришкевич не знал, что по уголовным законам всего мира присутствие при убийстве есть соучастие в преступлении и что на нем лежит несмываемое пятно, как он мог допустить какую-либо причастность столь любимого Государем великого князя к называемому им высокопатриотическому делу, которое в глазах всех нормальных людей является отвратительным. Можно себе представить убийство под влиянием чистых мотивов, и оно не пятнает человека, но нельзя не отнестись без омерзения к убийству человека, заманенного в свой дом, в качестве гостя. Монархист Пуришкевич должен был скорее умереть, чем допустить участие великого князя в некорректном поступке. Он нагло хвастается, что вместе с великим князем составил письмо к Императрице Александре Феодоровне, в котором «все написанное было умело продуманной ложью и изображало нас в виде незаслуженно оскорбленной добродетели».

Нет названия такому поступку, если остановиться, что привлечение к такому делу великого князя было стремлением гарантировать себя от ответственности. Пуришкевич знал, что по русским законам все соучастники одного преступления судятся в высшем суде, которому подсуден один из них. Таким судом для великого князя был Император, и это обеспечивало Пуришкевичу почти полную безнаказанность.

Указанные выше мои опасения упреков заставляют меня попытаться выяснить, чем же была вызвана легенда о Распутине, послужившая как бы оправданием февральских дней 1917 года. Легенду эту создали, во-первых, все кандидаты на амплуа Распутина, вроде князя М. М. Андронникова, дерзавшего называть себя «адъютантом Господа Бога», монаха Мардария, юродивого Мити и т. п., имя коим при современном состоянии Петрограда — легион и которых доводила до пароксизмов злобы невозможность убрать Распутина. Во-вторых, все те, которые, несмотря на обивание распутинских порогов, никаких назначений не получили,— для них всякое назначение, обманувшее их надежды, было, конечно, делом Распутина, о чем они громогласно возвещали urbi et orbi. Наконец, те, которым хотя и помог в их карьере Распутин и которые сначала в порыве благодарности разделяли с ним его кутежи, не обижаясь даже формой приглашения, как напр. А. Н. Хвостов, секретарь коего лично слышал голос Распутина, говорившего: «Алешка, поедем к цыганам»,— после чего немедленно министру подавали автомобиль,— и которые впоследствии с цинизмом говорили о планах убийства Распутина, что опять-таки возвещали всем, желавшим это слушать, второстепенные окружавшие их агенты.

Как могла не верить распространяемым о Распутине слухам широкая непосвященная публика, когда возможны были такие скандальные истории, как история того же министра с его товарищем С. П. Белецким: А. Н. Хвостов посылает своего нижегородского клеврета Ржевского, заподозренного, кстати сказать, в мошенничестве, в Швецию для покупки у скрывавшегося там лишенного сана иеромонаха Иллиодора его книги о Распутине, изданием которой он все время угрожал, а товарищ министра арестует по дороге этого Ржевского и представляет отобранные у последнего письма своего начальника непосредственно Государю Императору. Отставка обоих являлась выдающимся событием и увеличивала молву о Распутине, хотя она в сущности была неизбежным наказанием за нарушение самых элементарных служебных правил.

Манасевич-Мануйлов, бывший служащий департамента полиции, сотрудник нескольких газет, был взят председателем Совета Министров Б. В. Штюрмером в качестве чиновника особых поручений для осведомления его о делах прессы. Такой делец не мог не знать Распутина и пытался через него, а вернее сказать, пользуясь его именем, провести директора одного из московских банков и близкого родственника А. Н. Хвостова в министры финансов. Министр внутренних дел, дядя А. Н. Хвостова, под влиянием директора департамента полиции, арестует Манасевича-Мануйлова, испросив на это разрешение на ставке и даже не предупредив председателя Совета Министров о предстоявшем задержании его чиновника. Новый общественный скандал и крики около имени Распутина.

Кроме того, самыми действительными распространительницами, как они сами по своей наивности думали, славы Распутина, а в сущности оказавшие ему и в особенности царской семье ужасную услугу,— были всевозможные кликуши, его окружавшие, как из среднего, так и из высшего общества. Многие из них искренно верили в «святость» Распутина и рассказами об этой святости рыли ему могилу.

Такие условия, раздувшие значение Распутина, в последние перед революцией месяцы дали возможность думской оппозиции и революционным партиям воспользоваться его именем как орудием, направленным непосредственно против династии.

Прошло три года со смерти Распутина. Кровавый кошмар, охвативший Россию, не изгладил и не рассеял гипноза распутинской легенды,— и многие годы пройдут, пока правда не отведет ему надлежащего места и не поставит его в ряду многочисленных заурядных фигур Российского безвременья.

XVIII. Объявление войны.

Вспыхнула Австро-Германская война, которая сразу стала популярной, что резко отразилось в заседании Государственной Думы, проявившей на этот раз полное единодушие и на несколько дней забывшей партийные счеты и борьбу с правительством, а также в том патриотическом подъеме, с которым народ приветствовал Государя Императора при Его появлении на балконе Зимнего дворца в день обнародования манифеста.

С первых дней Россия и Германия допустили игнорирование толпой дисциплины, так как власти почти не препятствовали таким народным проявлениям, как разгром Германского посольства в Петербурге и оскорбление в Берлине российского посла.

Во главе Русской армии в качестве верховного главнокомандующего стал великий князь Николай Николаевич. Военный министр, генерал-адъютант Сухомлинов передавал мне о сделанном ему Государем Императором предложении занять этот пост и о своем отказе. Генарал-адъютант Сухомлинов высказал, что считает наиболее справедливым, а главное, необходимым для дела, исполнение столь важной государственной задачи возложить на великого князя, так как ему, в качестве военного министра, предстоит и без того огромная работа по содействию снабжения армии. Командование им действующей армией вызовет, кроме того, неизбежные и опасные трения ввиду неприязненного к нему отношения великого князя, между тем как последний любит и хорошо знает военное дело и положит все силы, чтобы довести войну до победного конца.

Великого князя я знал со времени моего производства в офицеры, когда он командовал эскадроном в лейб-гвардии гусарском Его Величества полку, который входил в состав той же дивизии, где я начал службу,— таким образом, его деятельность и личность были мне известны не только с официальной стороны. Он был образцовым эскадронным командиром, всецело с любовью отдавался службе и, несмотря на требовательность, был очень любим в полку, которым впоследствии и командовал. Мне пришлось близко познакомиться с великим князем, командовавшим в то время войсками гвардии и Петербургского военного округа, на посту товарища министра внутренних дел: я бывал у него часто с докладами, пользовался его расположением и вниманием и имел случай неоднократно беседовать с ним о целом ряде государственных вопросов. В своих суждениях великий князь проявлял определенную, но, если можно так выразиться, чисто военную прямоту и давал им оценку с этой специальной точки зрения. Он беспредельно любил Государя Императора, который в бытность Наследником состоял его подчиненным по лейб-гвардии гусарскому полку, подчеркивал свою безграничную преданность Монарху и являлся ярким выразителем идеи самодержавия. В государственные вопросы, не относившиеся непосредственно к сфере его деятельности, он вмешивался редко и только в тех случаях, когда такое вмешательство могло, по его мнению, принести пользу Государю. Я хорошо помню свою беседу с великим князем в момент кратковременного роспуска законодательных учреждений для проведения закона о северо-западном земстве. В столице ходили упорные слухи, что настойчивость П. А. Столыпина в этом вопросе пошатнула его служебное положение, так что в эстампных магазинах были выставлены портреты В. Н. Коковцова, как вероятного премьера. Я позволил себе высказать великому князю, что уход П. А. Столыпина будет незаменимой потерей для Императора и России. Выслушав меня, великий князь немедленно соединился с Царским Селом по телефону и просил Государя его безотлагательно принять, а вечером, вернувшись со свидания, соблаговолил сообщить мне, что положение П. А. Столыпина совершенно твердо. Назначенный верховным главнокомандующим, он целиком ушел в войну, отдавая все свое время самой усиленной работе, живо всем интересуясь и непосредственно руководя боевыми операциями. Эти качества сделали его скоро любимцем армии и очень популярным в стране. Я не имею в виду и не считаю себя компетентным оценивать военную деятельность великого князя, но от души порадовался, прочтя недавно в вышедшей в Берлине книге мемуаров генерала Людендорфа, как высоко ставит последний стратегические планы Российского верховного главнокомандующего. Им владела одна мысль — победа над неприятелем. Эта мысль заслоняла все остальные вопросы, что, при его малом знакомстве с гражданским управлением, осложняло несомненно внутреннее положение страны.