Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы

29 марта 1936 г. Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов поставили свои подписи под постановлением Политбюро по делу колхозницы Обозной [388], имевшим ярко выраженный пропагандисткий характер. Из многих случаев дискриминации детей «кулаков» и других «лишенцев» был избран факт отказа в приёме на курсы трактористов 17-летней колхознице из Северо-Кавказского края Л.А. Обозной на том основании, что она — дочь высланного кулака. Обозная обратилась с жалобой в ЦК, сельскохозяйственный отдел провёл проверку дела, а руководство партии решило поднять его на принципиальную высоту, проиллюстрировав действенность лозунга «сын за отца не отвечает». Постановление ЦК, в котором осуждался незаконный отказ в приёме Обозной на курсы как «нарушение указаний партии и правительства», было опубликовано в газетах.

Ещё через несколько недель, 21 апреля 1936 г., в газетах было помещено постановление ЦИК (днём раньше утверждённое Политбюро) о казаках Северо-Кавказского и Азово-Черноморского краев. «Учитывая преданность казачества советской власти», правительство отменило ранее существовавшие ограничения на службу казачества в Красной армии. Тогда же Политбюро утвердило приказ наркома обороны о создании казачьих кавалерийских частей.

Определяющее значение для «умиротворения» общества имело продолжение в 1935–1936 гг. «умеренной» экономической политики. Особенно значительные уступки после долгих лет коллективизации и продразвёрстки были сделаны крестьянству. Документы второго съезда колхозников-ударников (февраль 1935 г.), утверждённые затем правительством в качестве закона, давали определённую гарантию на ведение и расширение личных подсобных хозяйств. Приусадебные хозяйства колхозников, благодаря этому, развивались в годы второй пятилетки особенно быстрыми темпами, что способствовало некоторому подъёму сельскохозяйственного производства и улучшению продовольственного положения страны. В 1937 г. в общем объёме валовой продукции колхозного сектора удельный вес приусадебных хозяйств составлял по картофелю и овощам 52,1, по плодовым культурам — 56,6, по молоку — 71,4, по мясу — 70,9 процентов [389]. Приобретя столь важное экономическое значение, личные крестьянские хозяйства постепенно превращались в основу формирования объективно антиколхозных, «квазичастнособственнических» отношений. Во второй половине 30-х годов в деревне наблюдалась тенденция передачи колхозных земель в аренду крестьянам, причём в размерах, значительно превышающих установленные законом предельные нормы приусадебных хозяйств. Нередко крестьяне распоряжались своими наделами как собственники — продавали, дарили, сдавали в аренду.

Схожие «рыночные» процессы усилились в 1935–1936 гг. и в индустриальных отраслях. Продолжалось некоторое расширение прав хозяйственных руководителей. Приоритет государства в экономической иерархии дополнялся горизонтальными отношениями между предприятиями, которые включали в себя неплановые и даже нелегальные обмены и соглашения, сглаживавшие противоречия жёсткого централизованного планирования. Большую дееспособность экономической системе придавала активная политика материального стимулирования труда. Пик практической реализации лозунгов о «зажиточной жизни» пришёлся на 1935–1936 гг., когда произошла отмена карточной системы и поощрялась выплата сверхвысоких стахановских заработков.

Относительно сбалансированная экономическая политика способствовала достижению значительных результатов. В экономическом отношении 1935–1936 гг. были одним из самых успешных периодов довоенных пятилеток.

Стремление обеспечить устойчивое развитие народного хозяйства было, скорее всего, одной из главных причин продолжения «умеренной» политики в течение почти двух лет после убийства Кирова. Советские руководители, наученные печальным опытом предшествующих кризисов, хорошо знали, какие экономические проблемы создаёт политическая неустойчивость в стране, какими издержками оборачивается каждая репрессивно-политическая кампания. Многие факты позволяют предполагать, что сталинское руководство в этот период действительно рассчитывало на успех «умиротворения» общества, на достижение определённой социальной стабильности на основе «примирения» хотя бы с частью тех слоёв населения, которые в предшествующие несколько лет подвергались дискриминации и репрессиям. Свою роль играли внешнеполитические расчёты — надежды на «полевение» западноевропейских стран, одним из главных факторов которого Сталин считал благоприятный образ «процветающего» и «демократического» СССР. В сопроводительной записке к проекту решения Политбюро об изменениях в конституции и создании конституционной комиссии, которое было принято Политбюро 31 января 1935 г., Сталин, например, писал: «По-моему, дело с конституцией Союза ССР состоит куда сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Во-первых, систему выборов надо менять не только в смысле уничтожения её многостепенности. Её надо менять ещё в смысле замены открытого голосования закрытым (тайным) голосованием. Мы можем и должны пойти в этом деле до конца, не останавливаясь на полдороге. Обстановка и соотношение сил в нашей стране в данный момент таковы, что мы можем только выиграть политически на этом деле. Я уже не говорю о том, что необходимость такой реформы диктуется интересами международного революционного движения, ибо подобная реформа обязательно должна сыграть роль сильнейшего орудия, бьющего по международному фашизму…» [390]

В общем, ситуация в стране в 1935–1936 гг. свидетельствовала о том, что Сталин на данном этапе рассчитывал достичь поставленной цели при помощи совмещения репрессивно-террористических акций с относительно «умеренной» политикой. Хотя уровень репрессий был высоким (в 1935 г. по делам, расследуемым НКВД, было осуждено 267 тыс., а в 1936 г. — 274 тыс. человек [391]), он не достиг чрезвычайных размеров как периода «раскулачивания» в начале 1930-х гг., так и времени «большого террора» 1937–1938 гг. Смягчение же нажима на «социально чуждые» слои населения и особенно демонстративное «примирение» с молодым поколением «бывших» (прежде всего с детьми «кулаков») по принципу «сын за отца не отвечает», вселяло надежды на относительно мирное упрочение социальной стабильности и преодоление наиболее острых противоречий, порождённых прежними репрессивными акциями.

Вместе с тем относительное равновесие «умеренной» и террористической политики оставалось шатким. Время от времени руководство страны провоцировало репрессивные акции, способные стать детонатором нового усиления террора. Особое внимание в этой связи в литературе обращается на так называемое стахановское движение — кампанию за повышение производительности труда, начавшуюся в сентябре 1935 г. с рекорда донецкого шахтёра А. Стаханова. Позволив в ряде случаев улучшить положение дел на производстве, это движение породило немало проблем, усугублённых политикой правительства. Руководство страны откровенно использовало движение для организации очередного «большого скачка» — резкого одновременного повышения производительности труда. На предприятиях начали внедрять «сплошную стахановизацию», требовать, чтобы достижения отдельных рабочих-«маяков» превращались в норму для целых коллективов. Сделать же это было невозможно, ибо стахановцам для рекордов готовили особые условия. Подхлёстывание «сплошной стахановизации» порождало массовую штурмовщину и вело к дезорганизации управления производством.

«Козлами отпущения» за этот провал были сделаны так называемые «саботажники» и «консерваторы» из хозяйственных руководителей, которые якобы не перестроились и мешали работать стахановцам. Их искали повсюду: и среди рабочих, и, особенно, среди инженерно-технических работников [392]. Поводом для преследования могло стать неосторожное слово в адрес стахановцев, производственные неполадки, невыполнение плана. Технические, организационные проблемы оценивались как политические. «Товарищ Сталин, — разъяснял журнал Наркомата юстиции «Советская юстиция», — говорил, что стахановское движение является в основе своей глубоко революционным, а поэтому Прокуратура Республики считает, что сознательный срыв стахановского движения является действием контрреволюционным» [393].