Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

Зорко смотрит Силантьич по сторонам, и никакой беспорядок не ускользнет от его «недреманного ока». Вон мужичок, приближаясь к посту, везет дрова, а впоперек ему тянется обоз ломовых. Надо бы обождать, но мужичок не обращает внимания и «прет».

– Стой!.. Стой, тебе говорят! – зычно кричит на мужика городовой. – Куда прешь?.. Не видишь, обождать надо?..

Мужичок очень недоволен окриком, но приостанавливает лошадь и сердито ворчит:

– Скажи на милость!.. Стой... Проехал бы, а ты стой!.. Тьфу!..

– Поговори, поговори еще у меня! Вот запишу – будешь знать тогда!

«Запишу» – самая страшная угроза для всех возниц [79]. А Силантьич уже на «ваньку», который влез в самую сутолоку и путается:

– Ты куда, ты куда залез?!

«Запишет!» – мелькает в голове у «ваньки», и он, нахлестывая клячонку, старается удрать от постового. Но вот все направлены как следует, порядок восстановлен, и Силантьич опять становится на одном месте, в центре перекрестка, зорко поглядывая по сторонам за движением... Прямо на постового двигаются сани с сидящей в них барыней...

– Куда же ты? – трогая по спине извозчика каким-то свертком, взволнованно говорит барыня. – Налево, мне налево надо!..

– Без тебя знаю, что налево! – зло огрызается извозчик– зимовик.

– Так что же ты не повертываешь?..

– А это что? – показывает возница на постового. – Не видишь, статуй-то стоит?.. Он те повернет! Его, ровно тунбу, объезжать надоть!.. [80]

А к «статуе» беспрестанно подходит разношерстная публика со всевозможными расспросами: «Где дом купца Ахова?», «Куда пройти в Кривой тупик?» – и т.п.

Вот, например, подошла деревенская баба, с котомкой и мешком за плечами.

– А скажи ты мне, служива-ай! – слезливо просит баба. – И где, тутотка, найтить мне Авдотью Сипуновскую?.. Тебя, вишь, велели поспрошать?..

– Какую Авдотью Сипуновскую?..

– Нашу... дерявенску...

– Да кто она?..

– Дуняша-то?.. Плюменница она мне, плюменница, родимый! Отец-то ейный братом мне родным доводится. Только я, стало быть, в Вертуновку отдадена была, а брат-то в Сипу-новке... Недалеча-а! Вот приехала я по чугунке, да цельный день не емши путаюсь у вас тут! Кого ни спрошаю, никто не сказывает, игде Дуняша прожива-аить! – чуть не плачет баба.

Зло и досада разбирают Силантьича на бабу, а помочь все– таки надо.

– Ах, глупая! Ведь здесь не в Сипуновке! Здесь, чай, столи-ца! Нешто без адреса найдешь свою Авдотью? Где живет, надо знать, – понимаешь?

– В работницах она, родимый, живет...

– Тфу!.. Да у кого, у кого?..

– А у кого – эт-та в письме, в ейном у меня прописано...

– Так что же ты молчишь-то? Давай письмо!..

И Силантьич, прочитав адрес, терпеливо и подробно растолковывает бабе, куда идти и кого дальше спрашивать...

Глядь! – опять на перекрестке кутерьма, и он спешит водворять порядок! Да, не легко постовому в течение нескольких часов продежурить на бойком перекрестке...»

Конечно, такая благостная картина наблюдалась далеко не всегда. Многие москвичи были убеждены, что хаотичность уличного движения происходила из-за наплевательского отношения городовых к исполнению своих прямых обязанностей.

Вместо того чтобы неустанно поддерживать порядок, молодые полицейские проводили время в болтовне с кухарками или горничными. Даже градоначальник фон Медем отметил в одном из приказов: «...при объездах города продолжаю замечать не только праздные разговоры постовых городовых преимущественно с бабами и земляками, но видел курящих и грызущих подсолнухи (у Смоленского рынка 14 августа)». Правда, если начальство видело такое пренебрежение требованиями инструкции, служивые отправлялись под арест.

Как ни странно, но нарушителей дисциплины в чем-то можно было понять – служба у городовых была далеко не сахар. На посту им приходилось стоять в три смены по шесть часов. Если требовалось отлучиться, постовой должен был вызвать двух дворников: одного оставить вместо себя, а другого послать в участок с объяснением причины оставления поста. Да и обязанностей, как уже упоминалось, у городового было великое множество. А заступив на пост, он, ко всему прочему, был обязан твердо знать или, по крайней мере, иметь под рукой занесенные «в памятную книгу»:

«1) Находящиеся под надзором его поста улицы, площади, мосты, сады, церкви, казенные, общественные и частные здания и фамилии домовладельцев.

– Место нахождения ближайших пожарных кранов и сигналов, почтовых ящиков и кружек для пожертвований.

– Ближайшие от своего поста: больницу, аптеку, родильный приют и телефон, которым, в случае надобностей, могли бы воспользоваться чины полиции.

– Адреса живущих поблизости от его поста врачей и повивальных бабок.

– Местонахождение камер – прокурора Окружного Суда, Участкового Мирового Судьи и Судебного Следователя.

– Местожительство проживающих вблизи его поста высокопоставленных лиц».

Конечно, не пост красит полицейского, но, судя по заметкам некоторых бытописателей, существовала какая-то связь между личными качествами городового и местом расположения его поста. «Городовой, – описывал Ф. Тищенко некую противоположность бравому Силантьичу, – не из тех бойких и всевидящих стражей порядка, которые „глазами едят“ прохожих, стоя на Тверской и на других шумных улицах, а вялый, с ленивой, разлапистой походкой, какие занимают скромные посты по двадцать лет подряд на одном месте в глухих улицах, в тупых, косых, кривых и криво-косо-коленных переулках матушки Москвы».

Городовой, сменившийся с поста, от службы не освобождался. Следующие шесть часов он числился «подчаском». В этом качестве его могли определить на дежурство при участке или послать в наряд, ему могли приказать конвоировать арестантов или даже снова заступить на пост, чтобы подменить заболевшего товарища. В лучшем случае городовой, не получивший никакого назначения, был обязан безотлучно находиться дома – вдруг он экстренно понадобится. Например, при пожаре все городовые части спешили на место происшествия для организации оцепления и охраны имущества погорельцев.

Постовая служба была связана не только с угрозой начальственного гнева и перспективой знакомства с гауптвахтой. Как темной ночью, так и среди белого дня, городовые могли получить ранение, а то и расстаться с жизнью. Особенно много полицейских погибло во время Первой русской революции. Руководители вооруженного восстания в декабре 1905 года прямо призывали «боевиков»: «Убивайте городовых!» Кроме того, постовые гибли, когда пытались предотвратить разбойные нападения, целью которых был захват денег для пополнения партийной кассы или, как их называли революционеры, «экспроприации» [81]. Это слово тогда настолько вошло в обиход, что им стали называть любой вооруженный налет, даже если грабители были не «идейными борцами», а обычными уголовниками. Тем более что те и другие начинали стрелять, не задумываясь.

Так, 5 марта 1911 года в Сокольниках трое «экспроприаторов», отобрав у артельщика макаронной и кондитерской фабрики Динг 6500 руб., скрылись на автомобиле. Они стремились как можно быстрее оказаться за пределами Москвы, для чего поехали через село Богородское. Вот здесь-то на их пути оказался городовой Иоасаф Дурнин.

В тот день мост через Яузу был закрыт на ремонт, поэтому поставили полицейского – предупреждать о невозможности проезда. Как ни доказывал шофер, что очень торопится, городовой оставался непреклонным и машину не пропускал. Наконец у преступников, опасавшихся скорого появления погони, сдали нервы. Они открыли стрельбу по городовому, а затем выскочили из автомобиля и бросились бежать в разные стороны. Чтобы очевидцы происшедшего не вздумали ринуться следом за ними, грабители швырнули в толпу несколько горстей золотых монет.