ЗГВ: горькая дорога домой

Что же касается ростков этих ядовитых корней, то о них мне и хотелось бы поговорить. Авось, мы приблизимся к разгадке вечных русских вопросов — кто виноват и что делать? И потому начинаю с себя.

…Я покинул Германию весной 1982 года. Вернулся через одиннадцать лет — весной 1993-го. Сойдя с подножки поезда Москва-Вюнсдорф, особых перемен не заметил. Разве что над крышей немецкого вокзала висел сонный «клюв» подъемного крана, да двухэтажный дойч-поезд был окрашен в непривычно светлые тона белого с голубым. Помнится, в «гэдээровские» времена эти вагончики имели скромный серый окрас.

В день приезда не выдержал, бросив все неотложные дела, махнул в Потсдам, город моей офицерской юности. Здесь, практически в центре, на Ципеллинштрассе квартировала моя родная газета группы войск — «Советская Армия», теперь «Наследник Победы».

Сколько раз в прошедшие годы проделывал этот путь. Вот знакомый перекресток, скрипучая, деревянная дверь и, как прежде, солдат на посту. Взяв под козырек, он пропускает меня и о, чудо! — иду вдоль вереницы автомобилей. Их столько, что рябит в глазах — белые, голубые, желтые. Даже не знаю каких они марок. Читаю на капоте — «БМВ», «Фиат», «Мицубиси», «Мерседес», наши Жигули, «Фольксваген», «Опель»… Боже мой, откуда же столько машин? А, ну да… Потихоньку прихожу в себя, вспоминаю рассказы вернувшихся из ЗГВ товарищей, удобные сиденья их автомобилей. Германия!..

Но «шок» не проходит. Это я потом увижу забитые машинами стоянки в воинских частях, разгляжу прогнившие крылья и кузова, научусь маленько разбираться в иномарках. А сейчас все это для меня иной, сумасшедше богатый, недоступный разуму нищего российского офицера мир. Еще вчера в Москве я думал, как выкроить лишнюю сотню на новые сапоги дочери. Старые-то совсем развалились. Но лишней сотни не было. Да и не могло быть. Офицерское жалованье мое составляло немногим более 10 тысяч, килограмм колбасы перевалил далеко за тысячу, а сапоги, сказать страшно, стоили 25–30 тысяч.

Мне стыдно было смотреть дочери в глаза, но воровать я не умел. И потому она шлепала в старых обносках, больше похожих на лыжи, чем на женские сапоги. И это семнадцатилетняя девушка…

Ответственный секретарь редакции, мой старый друг, с которым мы начинали еще корреспондентами, Олег Зинченко, обнял меня и, извиняясь, сказал:

— Ты подожди минутку, сейчас народ собираем. Сделаем маленькое вливание, и я свободен… Сядем… Поговорим…

— А что надо вливать?

— Не пишут, — развел руками ответсек. — На полосу хоть сам ложись.

— Да ты что, господь с тобой. Вспомни нас десять лет назад. Конкурс материалов, «бой» за место в газете…

— Хе-ге, куда махнул… Мы о чем с тобой думали тогда? О службе, о работе. А они?

И он красноречиво кивнул за окно, на вереницу машин. Это походило на стариковское брюзжание, мол, молодежь пошла… Но перламутровый бок мерседеса доказывал, что старый мой друг прав.

Таким было мое второе свидание с Германией. О чем говорило оно? О падении нравов у офицеров ЗГВ, о загнивании нашей морали? Возможно, я бы и ответил положительно на этот вопрос, но опыт подсказывал иное. Я только что приехал из России, из Москвы и видел, как «загнивали» мы там, как офицерская честь и совесть сгорали в горниле коммерции. Грязной, вульгарной коммерции. Все это лишь служило подтверждением тому факту, что и за три границы группа войск оставалась нашей родной, российской. Она болела теми же смертельными для воинства болезнями, как и вся армия. Только здесь открывалась возможность приторговывать чем-то реальным: старыми подержанными автомобилями, например, а не «воздухом», как случалось в России.

Всякий, кто прочтет эти строки, вправе возмутиться — как же называть тогда офицеров — торгашами, спекулянтами, бизнесменами, предпринимателями? Как хотите… Хоть горшком назовите… Они не хуже и не лучше тех, кто служит в Москве, Ростове, Мурманске, на Дальнем Востоке.

Чем вынужден был заниматься офицер российской армии в последние годы? Дабы прокормить семью — или уходить из армии, или искать «нелегальный» приработок на стороне. Далеко не всем это удавалось. Не позволяла служба, не всяк смел тут ухватить, а там втридорога продать. Иным было просто противно. В конце концов — они офицеры. Однако как странно звучит теперь это некогда высокое и чистое слово — «офицер».

Тот, кто «не смел и не сумел», кто по-прежнему офицер, то есть беден и горд, слывет не иначе, как дураком и неудачником. А в «дураках» оказались очень многие. Особенно кому нечего продать.

Сегодня предельно ясно — армия и бизнес несовместимы. Хотя, думаю, процентов десять российских офицеров считают иначе. Это те, кто прикрываясь мундиром, еще носят погоны так, на всякий случай, и даже изображают служебное рвение, но мыслями и душой они уже там, «в мире денег Адама Смита». Эти люди потеряны для армии. Более того, они опасны для армии. Все что было им дорого вчера — боевое братство, товарищи по подразделению, совесть и честь офицера — теперь превратились в ненужный хлам. Девальвируются их взгляды, выжигаются чувства. Форма нужна лишь для благочинного прикрытия коммерческих делишек.

Нет, я не против коммерции и предпринимательства. Снимаешь военную форму и волен идти хоть в сторожа, хоть в миллионеры.

Став министром обороны, Павел Грачев быстро разглядел, сколь пагубен для армии даже запах коммерции. Он сделал многое для того, чтобы содрать торгашескую рясу с офицерских мундиров.

Но только ли в ней дело. Признаемся, офицеров на дорожку коммерции толкнуло родное государство. Да что там толкнуло, гнало пинками. Начиная с 1985 года, с началом перестройки, армии уготована нищенская судьба. Не среднего достатка, как порой оправдывались правительственные чиновники, а именно полуголодного, полуодетого, вечного просителя…

Я помню то чувство стыда и унижения, когда на станции метро «Пушкинская» вывешивались объявления — требуется оператор уборочных машин, то бишь обычная уборщица, и указывалась сумма оклада. Когда там предлагали 500 рублей, мне, подполковнику, закончившему высшее военное училище и академию, прослужившему более двадцати лет в армии, помотавшемуся по свету без крыши над головой, родной начфин выдавал на руки лишь три сотни. Когда же родное ведомство отвалило наконец полтысячи, метрополитен обещал 700.

Я не говорю о водителе троллейбуса, который стал притчей во языцех и всегда имел больше пилота, поднимающего в небо стратегический бомбардировщик.

В октябре 1993 года телеканал «Останкино» сообщил официальные цифры — зарплата в 30 тысяч — нижний уровень нищеты. Подчеркиваю, нижний. Денежное довольствие лейтенанта в те месяцы было примерно 80–90 тысяч. А в семье, как правило, неработающая жена (в гарнизоне работать негде) да детишки. На троих считайте нижний уровень, а коли на четверых?..

И так не год, не два — десятилетие. Осенью 1994 года «Независимая газета» сообщила — прапорщик в президентской охране получает больше армейского полковника. Газета назвала это геноцидом, развязанным против собственной армии.

Вот почему, говоря, казалось бы, о благополучной и сытой Западной группе войск, я раз за разом возвращаюсь к проблеме нищеты нашей армии.

Вся «дойч-марочная» четырехлетняя история группы прошла под нищенской звездой российского офицерства. Она диктовала правила жизни и службы в ЗГВ, возможности попасть в «валютный рай» или остаться за его бортом, размер мзды и весомость подарков, отправляемых в Москву. Это первая мысль. И вторая. Чтобы раскрыть ее, хочу напомнить безусловно историческое событие, почему-то не замеченное как отечественными, так и зарубежными историками. Событие, которое имело решающее влияние на умы и сердца крупного чиновничества в России. А именно — смерть члена Политбюро, первого секретаря Московского городского комитета КПСС Виктора Гришина. Всемогущего, легендарного Гришина, долгие годы вертевшего многомиллиардным хозяйством города-гиганта, как собственным мизинцем.

Он умер в очереди за нищенской пенсией!!