Цивилизация Просвещения

Голландская республика, ограниченная монархия, движущаяся к славному компромиссу 1688 года, немецкая мозаика и противоречия, вызванные отступлением христианства перед лицом наглядной реальности территориальных государств, были в центре внимания властителей дум эпохи Просвещения. Будет ли излишним сказать, что политическая реальность 1680—90-х годов была для идеологии просветителей тем же, чем были ремесло инженера-гидрографа и астрономия (после Тихо Браге) для эпохи механистической революции — в 1620—1650-е? Около 1670—1680-х годов государство оказывается в центре теоретических размышлений — и остается там навсегда.

Английская модель неустанно пропагандируется во Франции на всем протяжении первой половины XVIII века величайшими из великих: Вольтером и Монтескьё. Партия философов не отвергает французскую политическую систему.

Она находит достаточную поддержку на уровне Государственного совета; от принца-регента до Шуазеля, включая братьев д’Аржансон и Малерба, в той мере, в какой она покорила город, то есть верхушку парижского судейского сословия, буржуазия замирает от их благородства; она имеет немалое влияние на государство. Она предлагает власти тактический союз против сопротивления административных кадров среднего звена, которые по инерции привержены методам, продиктованным психологией XVII века. Помимо прочего, английский вариант — указание направления, приглашение к переменам. «Богословско-политический трактат» скорее цитируется, нежели реально используется. Новый этап в отношениях между политическими идеями Просвещения и государством наступил только во второй половине XVIII века, с появлением общественного договора. Несмотря на шпильки, которые отпускались в повседневной полемике, Вольтер был слишком историком, чтобы в политике уступить «теоретико-дедуктивному» искушению, слишком историофилом и англоманом, чтобы исходить из априорного построения. Необходимо избежать двусмысленности. A priori Локка — это ложное a priori. Для континентальной Европы позиция этого революционера в высшей степени консервативна. Априоризм Локка, изощренность договора в действительности исходят из стремления к оправданию a posteriori. Его цель — закрепить достигнутое и дополнить дело «Славной революции». Вольтер — это Локк и Англия; Вольтер — это эпоха Людовика XIV, кольберовская административная монархия, одушевляемая исполнителями (министрами и интендантами), которые прониклись передовыми идеями. Декарт сводит к методу, к Ньютоновой физике, терпимость по отношению к заблуждениям народной религии, деизма, естественной морали и религии. Вольтер, представитель сословия стряпчих и дельцов (за счет избирательного сродства), нуждается лишь в защите от обветшалых претензий герцогов де Роганов; административная монархия, озаряемая светом разума, вполне удовлетворяет его потребность в порядке и эффективности. Она гарантирует обогащение элиты, она защищает свободу мысли от обскурантизма черни, преимущество просвещенной элиты перед народом, остающимся в плену традиционных представлений, фанатизма и суеверий. Случай Монтескьё имеет одно кардинальное отличие. «Дух законов» — сочинение нового Локка, расширившего поле своих наблюдений до самых крайних пределов пространства и времени, каких только позволяло достигнуть новейшее социальное знание. Монтескьё предлагает Европе две модели: с трудом экспортируемую английскую модель и административную монархию, смикшированную за счет усиления промежуточных элементов в стиле неудавшейся контрреволюции эпохи регентства.

До 1762 года — ни единой фальшивой ноты. Политические размышления просветителей эффективны в той мере, в какой они принимают действительность, в той мере, в какой они укладываются в пределы умеренного эмпирического реформизма; они исходят, даже когда пытаются это скрыть, из модели, основанной на рациональном наблюдении за комплексной общественно-политической реальностью. После 1762 года Руссо вновь, и куда более энергично, обращается к гипотезе «договора». Надо ли напоминать, что у него тоже был свой, не называемый прямо образец — городское общество Женевы? На первый взгляд, Руссо занимал по отношению к Женеве ту же позицию, что и Локк по отношению к традиционной английской модели, Вольтер — к эпохе Людовика XIV или Монтескьё — к контрреволюции эпохи регентства. Но эта аналогия поверхностна; имплицитные модели Локка, Монтескьё и Вольтера были, так сказать, моделями вполне функциональными, тогда как женевская модель прямого народного правления представляла собой архаизм, пережиток прошлого на территории, где попытки создания крупного или среднего государства в силу исторических случайностей потерпели неудачу. По этой причине применительно к конкретной Европе второй половины XVIII века модель Руссо была нереалистичной и революционной. От вершин, достигнутых научной строгостью Монтескьё, он обратил европейскую политическую мысль в сторону утопии, утопии полезной, послужившей средством выражения преждевременных претензий мракобесов и ретроградов от эволюции. Своей архаичностью и профетическим духом французский вариант неизбежной буржуазной революции отчасти обязан Руссо. В брешь, пробитую «Общественным договором», хлынул поток утопий, отяготивший эпоху Просвещения реакционной и рецессивной идеологией; Габриэль Бонно де Мабли (1709–1785), брат Кондильяка, писал о «коммунизме, отмене частной собственности, воспитании, нацеленном на то, чтобы подготовить народ к равенству, упрощении религии, преподавании морали государством» — вот основные положения его программы, постепенно разрабатывавшейся в таких сочинениях, как «Беседы Фокиона об отношении морали к политике» (1763) и особенно «О законодательстве, или Принципы законов» (1776). Нетрудно оценить, насколько реакционным оказалось это утопическое течение, ядовитый нарост на теоретико-дедуктивной ветви конструктивных политических размышлений просветителей, в момент, когда английская экономика готовилась к решающему скачку и стремительному подъему.

Дидро дает достаточно полное представление о политике «Энциклопедии». Размышления — пожалуй, слишком короткие — о природе и устройстве государства, прагматизм эпохи Просвещения. Дидро был платным агентом Екатерины II. Мопертюи, Ламетри, Гримм, Гельвеций и a fortiori Вольтер, представители предыдущего поколения, были куда свободнее на службе у Фридриха II. В конце жизни, после вынужденного пребывания в России в 1773 году, Дидро разочаруется. Время увлекательных предприятий («Записки» для Екатерины II) прошло. Ему еще предстояло выпустить немного яду, проявить себя провидцем и испытать некоторое крушение иллюзий. Остановиться на этом значило бы судить о вещах поверхностно. Дидро есть Дидро, но союз между «Энциклопедией» и просвещенным абсолютизмом, который он скрепил своим «мистическим» браком с Екатериной Великой, так же как гораздо более достойный союз д’Аламбера с Фридрихом И, отражают глубинную реальность. Государство существует, оно — одна из важнейших реальностей Европы, один из ключей к ее величию и эффективности. Философия Просвещения — это философия социальной природы, она отказывается от невозможной систематики в пользу немедленного практического действия. В социальном смысле представители государства, по сути дела, становятся членами «партии». Или они, как в Англии и во Франции, действительно на три четверти солидарны с новыми идеями, или же, как Фридрих II и Екатерина, из тактических соображений делают вид, что входят в число адептов новой веры. В течение короткого времени государство и программа просветителей преследовали, в сущности, одни и те же цели. Элита философов-государственников жила на западе; они писали по-французски или по-английски. Настоящими же философами были те, кто говорил по-латыни или по-немецки. До Канта и Фихте политика никогда не была в центре их размышлений. Дождемся систематики Гегеля. Франкоязычные философы, пусть они иногда и выражают сомнения по поводу французского варианта административной монархии, которую они хотели бы модифицировать в английском духе, без всяких сомнений, служат идеологами просвещенного абсолютизма: его владения простираются где-то там, на окраинах Европы, в зонах роста, служить ему — значит помогать наверстывать отставание, задачи, стоящие перед ним, скорее экономические, нежели социальные, скорее административные, чем политические. Но просветителям нет до этого дела, они удовлетворяются видимостью. Они прагматики и реформисты, и потому в союзе между философией эпохи Просвещения и просвещенным абсолютизмом нет ничего удивительного: он всецело в природе вещей.