Александр Керенский. Демократ во главе России

Возможно, это было простым совпадением мыслей, но свое последнее обращение к народу, полное боли и тревоги за судьбу отечества, Керенский назвал словом из вышеприведенного письма – «Опомнитесь!». И мысль о заключении сепаратного мира с Германией не давала ему покоя. Верный союзническому договору, он оттягивал решение этого важнейшего вопроса. Мир мог выбить главный аргумент из рук большевиков в борьбе с Временным правительством и сохранить его власть. Александр Федорович в конце концов «опомнился», начал вести переговоры о мире, они, по его словам, были «близки к успеху», но что-то помешало довести их до конца. Возможно, интриги англичан, чем он и объяснял свою неудачу. В любом случае продолжение противостояния с Германией привело страну к потере свободы, к унизительному Брестскому миру. Александр Федорович, человек по натуре мягкий, наивно верящий в порядочность революционеров, даже большевиков, нацепивших на себя их личину, обещавших доверить решение важнейших проблем Учредительному собранию, наверное, был согласен с автором другого письма, по отношению к вождю большевиков, по крайней мере в судьбоносный для страны момент, о котором пойдет речь несколько позднее. Вот это письмо.

Керенский видел, что буксует объявленный Временным правительством заем свободы, ибо сама свобода для народа становилась призрачной, а толпе люмпенов изначально была не нужна. Александр Федорович, поборник неприкосновенности частной собственности – незыблемой основы любого цивилизованного общества, – не мог реквизировать и продать кому-либо исторические ценности России, собственность церкви. Вполне согласны с автором письма оказались граждане большевики. Они вообще разрушили храм, а потом для получения валюты стали продавать за границу художественные ценности; первым постановлением ЦК РКП(б) разрешалось продать три картины Рембрандта, потом продажи осуществлялись без обнародования.

Судя по письмам, полярность мнений в 1917 году была достаточно велика, чему, как одному из важнейших признаков свободной жизни, не препятствовало Временное правительство.

Для автора этого письма учителем является жизнь, мировая история. Современного человека, заторможенного почти что вековым единомыслием, не могут не поразить размышления свободных людей «из далекого семнадцатого года, далекого, но и близкого» по понятиям демократии, которые возвращаются в Россию.

Это – выплеск души народной, тяга к самодеятельному творчеству. Федор Иванович Шаляпин вспоминал в мемуарах о благотворительных концертах для рабочих, сыгранных им в двухтысячеместном Киевском цирке, и не удивлялся, что зрители подпевали ему не только «Дубинушку», но и оперные арии. Керенский напевал арии из «Аиды», позднее – многие романсы Вертинского. Говорят, что Ленин любил слушать «Апассионату» Бетховена, это не миф ли, призванный обозначить культуру вождя большевиков, ходившего в кепке и державшего руки в карманах брюк. Точно известно, что любил он «творчество» пролетарского поэта Демьяна Бедного (Придворова), писавшего примитивные вирши, рассчитанные на самый низменный вкус. Даже выделил ему комнату в Кремле. Александр Федорович Керенский, отлученный от политики, стал издавать сначала в Берлине, а потом в Париже литературную газету, где, кстати, напечатал первое произведение Берберовой. Прозой в газете заведовал Марк Алданов, стихами – Владимир Ходасевич.

Одними из самых любимых писателей первого русского премьера-демократа были Иван Алексеевич Бунин – до конца жизни и Максим Горький – в период его неприятия большевиков, довольно краткий и прерываемый их успехами. «Начало февраля 1917 г., – писал Бунин о Горьком, – оппозиция все смелеет, носятся слухи об уступках правительства кадетам – Горький затевает с кадетами газету (у меня сохранилось его предложение поддержать ее). Апрель того же года – Горький во главе „Новой жизни“, и даже большевики смеются, – помню фразу одного: „Какой с божьей помощью оборот!..“ Горький, видя, что делишки Ленина крепки, кричит в своей газете: „Не сметь трогать Ленина!“ – но тут же, рядом, печатает свои „несвоевременные мысли“, где поругивает Ленина (на всякий случай)… Конец 1917 г. – большевики одерживают полную победу (настолько неожиданно блестящую, что „болван“ Луначарский бегает с разинутым ртом, всюду изливает свое удивление), – и „Новая жизнь“ делается уже почти официальным органом большевиков (с оттенком „оппозиции Его Величеству“), Горький пишет в ней буквально так: „Пора добить эту все еще шипящую гадину – Милюковых и прочих врагов народа, кадетов и кадетствующих господ!“ – и результаты складываются через два-три дня: „народ“ зверски убивает двух своих заклятых „врагов“ – Кокошкина и Шингарева… Февраль 1918 г., большевики зарвались в своей наглости перед немцами – и немцы поднимают руку, чтобы взять за шиворот эту „сволочь“ как следует. Горький пугается и пишет о Ленине и его присных (7 февраля 1918 г.): „Перед нами компания авантюристов, проходимцев, предателей родины и революции, бесчинствующих на вакантном троне Романовых…“ Осенью 1918 года покушение на Ленина, зверские избиения в Москве кого попало – Горький закатывает Ленину по поводу „чудесного спасения“: ведь никто пикнуть не смел по поводу этих массовых убийств – значит, „Ильич“ крепок… Затем убийство Урицкого. „Красная газета“ пишет: „В прошлую ночь мы убили за Урицкого ровно тысячу душ!“ – и Горький выступает на торжественном заседании петербургского „Цика“ с „пламенной“ речью в честь „рабоче-крестьянской власти“, а большевики на две недели развешивают по Петербургу плакаты: „Горький наш!“ – и ассигнуют ему миллионы на издание „Пантеона всемирной литературы“… Сотни интеллигентов стоят в очереди, продаваясь на работу в этом „Пантеоне“… Авансы текут рекой… Некоторые смущенно бормочут: „Только, знаете, как же я буду переводить Гёте – я немецкого языка не знаю…“ Никакого Пантеона и доселе нет… Есть только тот факт, что „интеллигенция работает с советской властью“, что „умственная жизнь в стране процветает“ и Горький на страже ее…»