Несостоявшиеся столицы Руси: Новгород. Тверь. Смоленск. Москва

Разоблачая миф № 1, не стоит впадать в крайности и отрицать значение так запомнившегося нашим предкам 1480 г. Да, в этот год не произошло освобождения от «ига». Зато в этот год формирование эффективной защиты от воздействий Степи вполне могло быть приостановлено. И чтобы увидеть, насколько реальна была такая опасность, обязательно нужно отойти от берегов Угры и представить себе весь клубок восточноевропейской политики того времени.

И вот тогда мы с удивлением увидим, что как раз летом 1480 г. формирующаяся Россия была на грани очередной тяжелой смуты. И что естественно, именно возникновение нового государства и спровоцировало эту смуту: «А нынеча [князь великий Иван] и зде силу чинит… уже ни за бояре почел братью свою; а духовные отца своего забыл… ни докончания, на чем кончали после отца своего».

Так жаловался Андрею Углицкому на сурового старшего брата удельный князь Борис Волоцкий. И жалобами дело не ограничивалось. В феврале 1480 г. Андрей и Борис подняли самый настоящий мятеж. Загоняя коней, великий князь успел вернуться из своей непростой новгородской поездки и занять столицу, а мятежники «поидоша изо Ржевы со княинями и детми, и бояре их и дети боярские лучшие и с женами… вверх по Волге к новгородским волостем» [Софийская вторая летопись. ПСРЛ. Т. 6. С. 222].

От Селигера же этот странный обоз вышел к Великим Лукам, к границе с Литвой, которая еще с 1470 г. вела активные переговоры по созданию наступательного союза с Большой Ордой [см. рассказы о миссии Кирея в ПСРЛ. Т. 25. С. 292 и далее].

Так на сцене появился новый (и очень важный) персонаж: из Великих Лук мятежники отправили послов к королю польскому и великому князю Литовскому Казимиру IV. О результате посольства можно судить по тому, что семьи Андрея и Бориса оказались в литовском Витебске. И в сложившейся ситуации, когда на литовской границе стояли довольно сильные мятежные дружины, когда внутренние мятежники совершенно явно могли рассчитывать на поддержку могущественного западного соседа, когда «все людие быша в страсе велице от братии его (Ивана III), все грады быша во осадех» «того же лета злоименитый царь Ахмат Большия орды по совету братьи великого князя, князя Андрея и Бориса, поиде на православное христьянство, на Русь» [Московский летописный свод конца XV в. ПСРЛ. Т. 25. С. 326 и далее].

Поражение московского войска на Оке или Угре (равно как и прорыв Ахмата в центральные русские области) могло стать, как в 1445 г., началом полномасштабной внутренней смуты. Крупное сражение могло подорвать военные силы Москвы и оставить её беззащитной перед возможным наступлением Литвы. Опасность угрожала Москве с трех сторон. На южном направлении грозовой тучей нависала Большая Орда Ахмат-хана, при описании которой впервые со времен Куликовской битвы летописцы вспомнили запретное имя Батыя. Удельные князья могли в любой момент подойти из Великих Лук. Королю Казимиру принадлежала Вязьма, и его войска могли достичь Москвы за несколько дней. А ведь этим же летом ливонцы пытались взять Изборск и Псков… И лишь целая серия удачных «непрямых действий» помогла Ивану Великому переломить ситуацию. Вернувшись 30 сентября от Угры, куда переместился центр противостояния, Иван сумел решить главную задачу — договорился с братьями, обменяв Можайск на выступление их дружин к Угре, чем кардинально изменил ситуацию на «политической доске». Псковичи отбились от отрядов магистра фон дер Борха, а Ахмат отправился в свои степи, навстречу своей смерти. Россия выстояла.

Так не будем поддаваться на усилия мифотворцев, сводящих всю страшную паутину событий 1480 г. к лишь одному (пусть важному) узлу — «стоянию» на малой речке Угре.

Характерным примером «сусальной»/«черной» редукции всей сложной и масштабной борьбы за самостоятельность России к ярким/мерзким поступкам ключевых исторических персонажей являются мифы о «героическом» топтании ханской басмы Иваном Великим и о его же «трусливом» бегстве от наступающих войск Ахмата. Действительно, ну не может же «дорогая моя столица» «златоглавая» Москва (она же — «зверь ненасытный, нерезиновый», «чудище стозевно и стоглаво») добиться самого значимого своего успеха по результатам долгой, тяжелой, трудной, рутинной работы. Где же подвиг, где злодейство?

Но героическая/«черная» мифология, некритически воспринятая писателями и художниками (вид мифа выбирается в соответствии с общими жизненными убеждениями), возникла не на пустом месте.

Так, героический миф стоит на вот таком основании.

«Царь же Ахмат восприят царство Златыя Орды по отце своем Зелетисалтане царе и посла к великому князю Ивану к Москве послы своя, по старому обычаю отец своих, с басмою, просити дани и оброков за прошлая лета. Великий же князь ни мало не убояся страха царева, но, приим басму, лице его, и плевав на ню, и излама ея, на землю поверже и потоптан ногама своима, а гордых послов его изобити всех повеле… единого же отпусти жива, носящее весть ко царю, глаголя: «да яко же сотворих послом твоим, тако же имам тобе сотворити»…» [История о Казанском Царстве (Казанский летописец). ПСРЛ. Т. 19. С. 200].

Беда в том, что подобное сообщение носит уникальный характер и противоречит целому ряду других источников. Нет оснований полагать, что Иван, занятый новгородскими делами и разборками с братьями, вдруг решился на такой героический и глупый шаг в самый неподходящий для себя момент. И тем более сложно согласовать это сообщение об убийстве послов с достоверными сведениями о сложных переговорах между Ахматом и Иваном летом и осенью 1480 г. Наконец, стоит отметить, что ханская басма (пайцза) не имела (насколько нам известно) изображений ханского лица. Таким образом, верить этому сообщению Казанского летописца можно лишь при очень большом желании и с широко закрытыми глазами.

Чуть лучше обстоит дело с основами «злодейской» легенды. Софийско-Львовская летопись и опубликованный в XX в. «независимый летописный свод» прямо говорят об ужасе, напавшем на государя, о намерении бежать «к Океану морю», и при этом рисуют увлекательную картину действий гражданского общества, когда младший великий князь Иван Иванович, митрополит, епископ Вассиан и даже простые граждане Москвы в едином порыве защищают Родину от трусости и предательства высшей власти: «И яко бысть на посаде у града Москвы, ту же граждане ношахуся въ городъ въ осаду, узрѣша князя великого и стужиша, начаша князю великому, обестужився, глаголати и извѣты класти, ркуще: «Егда ты, государь князь великый, надъ нами княжишь в кротости и в тихости, тогда насъ много въ безлѣпице продаешь. А нынеча, самъ разгнѣвивъ царя, выхода ему не плативъ, насъ выдаешь царю и татаромъ…» [Софийская вторая летопись. ПСРЛ. Т. 6. С. 230–231; см. также: ПСРЛ. Т. 20. С. 345–346; Библиотека литературы Древней Руси. Т. 7. С. 433–435].

Популярность этой картины, очаровавшей даже Н. М. Карамзина, стоит того, чтобы попытаться подробнее с ней разобраться. Начать нужно с того, что попытки привязать «изветы», обвиняющие Ивана III в трусости, к общим рассуждениям о характере этого правителя лишены оснований. Да, Иван Великий был вдохновителем и организатором целого ряда масштабных военных походов, при этом лично довольно редко управлял войсками. Но когда перед молодым тогда еще наследником встала реальная задача по отражению Орды от Берега в 1459-м, то никаких признаков трусости мы найти не можем. В 1472 г. тот же самый Ахмат пробовал на прочность русскую оборону, и в критический момент всего противостояния, когда в Москве получили информацию об обходном маневре ордынцев и выходе их сил к слабо защищенному участку Берега у Алексина, великий князь «не вкусив ничто же, поиде вборзе к Коломне, а сыну… повеле в Ростов» [ПСРЛ. Т. 25. С. 297]. В Коломне, в непосредственной близости от театра боевых действий, и нашли князя псковские послы, что позволило нам проверить и подтвердить точность сообщений официозного Московского летописного свода [ПСРЛ. Т. 5, вып. 2. С. 188]. Снова мы не видим никаких признаков патологической трусости.