Мать Печора (Трилогия)

Неродным моим внукам да внучкам, племянникам да племянницам счету нет, за полсотни перевалило. И правнуки растут.

А с братьями, да с сестрами, да с невестками - полсела родни у меня. Род мой большой, и все у дела да у места.

И весь печорский наш народ плодовит да даровит.

20

Печора прогремела, лед в море унесла.

С первым пароходом поехали отпускники на курорты, командированные - в Архангельск да в Москву на выставку.

Ребят на каникулы отпустили. Моих Степу да Колю отправили в Виску в пионерский лагерь на целый месяц. Андрюша с Дуней летом ездили на колхозном катере в Голубково. Катер колхозу на все лето давала машинно-рыболовная станция. Брал колхоз из МРС на лето и трактор, семгу ловить. Прежде мы бились, руками невод выбирали из воды, а тут невод трактором тащат.

Мимо Нарьян-Мара вверх по Печоре баржами везли машины, рельсы, вагоны, паровозы. Говорили, что вверху строят железную дорогу с Котласа на нашу Воркуту. У деревни Кожва через Печору мост пройдет, и там город строится. Говорили, что скоро с Печоры прямо в Москву можно будет по железной дороге ездить.

Хотелось мне побывать на зональной станции. Она в полутора километрах от города стояла. Знала я, что там растут овощи, что дело там ведет Василий Михайлович Кругликов.

И вот однажды попала я туда.

Шел дождь. Завел нас Кругликов в стеклянную теплицу. Там помидоры дозревали и цветы цвели. Теплица большая, как дом. А рядом с теплицей две грядки стоят с цветами.

Потом Кругликов домой завел, дождь переждать, угостил нас помидорами да огурцами. Потом повел на поля, на гряды, показывал, как он овощи охраняет от червей, от мух, от морозов. И все у него растет: и картошка, и капуста, и лук, и пшеница, и цветы разные, и даже яблони.

Смотрю я, слушаю да думаю: "Ничего этого у нас прежде и в заведенье не было. Землю свою мы неродимой считали. А вот советский человек чего добился! Не зря Кругликов на Всесоюзной выставке гостил, в почетную книгу там занесен и Большую серебряную медаль получил. И люди у нас даровиты, и земля советская богата".

21

Тридцатого ноября получила я телеграмму:

"Срочно вылетайте Архангельск. Деньги высылаем".

Утром улетал самолет. Тогда я в первый раз самолеты вблизи увидала.

Завели мотор, пропеллер закрутился, самолет забегал да и вверх поднялся.

Летела я спокойно, без всякого страха. В Усть-Цильме мы посадку сделали. Я всю жизнь прежде думала хоть с извозом в Усть-Цильму съездить, да и то не удалось, а теперь вот самолетом прилетела.

Погода к вечеру переменилась, лететь нельзя. Остались мы в Усть-Цильме ночевать. Это село на много километров растянулось, дома двухэтажные, много магазинов.

Утром погода прояснилась, полетели дальше. Опять из-за погоды пришлось остановки делать. Только на третьи сутки добралась я до Архангельска.

Тысячу километров пролетела, а дальше на поезде в Москву поехала.

Приехали мы ночью, и опять боялась я, что придется мне ночевать на вокзале. Да не успел поезд остановиться, а перед моим окном Николай Павлович Леонтьев стоит. Узнала я от него, что на днях будет проходить в Москве Всесоюзное совещание фольклористов и буду я там выступать со своими сказами.

На совещании выбрали меня в президиум, усадили вместе с учеными почетными людьми. Докладчики рассказывали о своей работе - как они помогали сказителям - и советовали, как вперед вести работу. Кто с кем работал, тот о том и речь вел: Викторин Попов - о Марфе Крюковой, Эфенди Капиев - о Стальском, а Леонтьев - обо мне. Говорили и другие.

Познакомилась я там с Барышниковой Анной Куприяновной. Орденоноска она, а уж простая - проще ее и быть нельзя, маленькая да старенькая, а речистая. Со мной она сразу подружилась. Шутница она, мертвого рассмешит.

Послушала она мои сказы и говорит:

- Вот, вишь, тебя какую нашли. Пусть ищут песенников побольше! Пусть ищут сказочников побольше! Пусть они лучше меня сказывают! Веселей народу заживется...

Возили нас во время совещания к Мавзолею Ленина. Народ к Мавзолею как вода течет. Примкнулась я к людям, встала в черед, подвигаюсь. Думаю: только войду в Мавзолей, сразу и увижу Ленина. Спускаюсь я по крутым ступенечкам, жду не дождусь. Когда подошли поближе, увидела я Ленина, на глазах у меня слезы навернулись, сердце сильнее забилось.

Тут у меня плач стал складываться:

Он не сном ведь спит, как живой лежит,

Как живой лежит, а ничего не говорит,

Всем смотреть-то нам его хочется,

Говорить-то с ним нам охотушка.

Стала я дальше складывать плач о Ленине. Выбирала слова самые верные, чтобы людям в душу западали.

Зорким глазом он все вперед смотрел,

За большие века далеко глядел,

Со веками он разговаривал.

Не страшили его тучи грозные,

Не пугали его грома громучие.

Думу думал он с нашей партией,

Речи молвил он со всей силушкой,

Со всей силушкой всенародною,

Мы со Лениным подружилися,

Меж собою все породнилися.

У нас семья стала нераздельная,

Одного отца, одной матери:

Наша мать родная - наша родина,

Наш отец родной - Ильич дорогой.

В то утро, когда я выходила из Мавзолея, с часовыми я ничего не говорила, только подумала. А в сказе-то я эту свою думу высказала:

Вы храните-берегите света Ленина,

Вы на долгие века нашим деточкам,

Нашим внукам, всем народам света белого.

Сказ этот у меня из самого сердца вылился.

После совещания начали меня всюду приглашать. Ездила я с Леонтьевым в Институт истории, философии и литературы, выступала там перед студентами. С нами ездила и Барышникова. Попросили меня плачь проплакать, песни пропеть про Стеньку Разина, а потом сказ про выставку прочитала.

Куда ни пойду - везде моими песнями, плачами да сказами интересуются. И в Союзе композиторов меня слушали, в консерватории больше десятка песен на пластинки записали, на радио да в Доме звукозаписи мои сказы тоже на пластинках оставили.

В Комитет по делам искусств приехали гости из прибалтийских республик. И меня туда пригласили. Выступала я перед дорогими гостями дальними со своим сказом "Чудо-выставка". Почему-то он людям больше других нравился, все его выбирали. Вместе со мной выступали и Барышникова, и ашуг Мирза**, и украинские бандуристы.

И думала я: "И везде у нас, по всей стране, песня в почете, везде она в чести да в милости".

Часть четвертая

ВОЙНА НАРОДНАЯ

1

В советскую пору мне словно весь свет открылся.

Вся моя семья немалая поднялась. Ребята на свои ноги встали. Павлик сначала в Варандее, в Большой Земле, ненецких ребят учил, а в сороковом году ушел в армию. Андрюша к тому времени начал уроки в школе давать. Дочка Дуся семилетку в Нарьян-Маре заканчивала. Мелкота моя - Коля, Степа и Клавдий - тоже учились, шли один за другим, на месте не стояли.

Да и у всех людей жизнь как на хороших дрожжах восходила. Пили-ели чего хотели, на работу шли с песнями: душа к делу горела.

Детей растили и сами росли. Люди все выше поднимались. Молодые и старые каждый год как по ступенечкам вверх ступали...

Прогостила я в Москве-матушке четыре месяца. Не отпустил меня Леонтьев одну, поехал со мной до Архангельска провожатым. Попутчиками нашими по вагону были веселые девушки-лыжницы. Ехали они из Кирова, из Горького, из Куйбышева в Архангельск на соревнование. Полон вагон набрался, все молодые, краснощекие. Одна я среди них седая, мать им всем.

Разговорились мы с ними. Спрашивают - кто да откуда. Я и говорю Леонтьеву:

- Прочитай-ка девушкам что-нибудь про мою жизнь.

И начал он им читать про мой горький век.

Присмирели мои девушки, приутихли. Весь их смех как рукой сняло. Слушают про мое мытарство да вздыхают. А одна, Аней звали, слезно расплакалась, как ручьем разлилась. Тут и читку всю прикончить пришлось.

Вывела я ее к окошечку, утешаю ее да спрашиваю, будто родную дочь: