Революция отвергает своих детей

Между прочим, концерт в Караганде прошел с большим успехом, слушатели долго аплодировали и громко вызывали негра (он, действительно, очень хорошо танцевал и пел). Очевидно, «новая линия» в негритянском вопросе еще не проникла в сознание слушателей.

Вначале мне казалось, что в Караганде я нахожусь в самом далеком и забытом уголке земли. Но постепенно у меня начало создаваться впечатление, что я живу в мировом центре. Первым появился генеральный секретарь германской компартии Вальтер Ульбрихт. Затем я встретил единственного, проживающего в Советском Союзе, негра. Несколько дней, спустя в Караганду прибыл знаменитый Алексей Стаханов. Правда, он уже давно не был шахтером — его назначили директором одной из крупнейших шахт Караганды и он получил задание добиться решительного «переворота» в работе всего угольного бассейна.

Наконец, однажды, когда я, в один весенний день 1942 года, бродил по улицам, ко мне подошел оборванный, одетый в лохмотья молодой человек. Я отказывался верить своим глазам — неужели это было возможно? Это был Губерт «в стране чудес». История Губерта Лосте начинается в 1934 году. В то время он был маленьким мальчиком, сыном шахтера из Саарской области. Даже в самых смелых мечтах он, наверное, не мог себе представить того, что ждало его в ближайшие годы.

В январе 1935 года население Саарской области должно бы путем плебисцита решать вопрос — присоединяться ли к гитлеровской Германии или предпочесть положение, бывшее до тех пор («статус кво»), — что означало бы дальнейшее пребывание под мандатом Лиги Наций. В это время «Правда» послала в Саарскую область одного из самых известных советских журналистов, Михаила Кольцова, который почти ежедневно помещал в газете статьи о положении в Саарской области.

Однажды Михаилу Кольцову пришло в голову усыновить маленького мальчика из шахтерской семьи. Имя мальчика было Губерт Лосте.

Об усыновлении тотчас же узнали в Советском Союзе. В газетах помещали фотографии мальчика и подробно описывали условия, в которых он жил.

После плебисцита Михаил Кольцов, вместе со своим воспитанником, вернулся в Советский Союз. Приезд мальчика из саарской рабочей семьи в Советский Союз был отмечен триумфальным приемом. Он не знал куда деваться от торжественных приемов и банкетов. Все газеты печатали его фотографии и рассказывали о нем в длинных статьях. Где бы он ни появился, всюду сообщали о его приезде. Его таскали с одного собрания на другое, он постоянно сидел в президиуме — порой его было еле видно за цветами, кото–рые стояли на столе президиума. Дома ему тоже жилось хорошо — он жил у своего приемного отца Михаила Кольцова, который в то время занимал не только крупное положение, но и пользовался большим влиянием. Михаил Кольцов был членом партии с 1918 года, уже в 1920 году был сотрудником «Правды», продолжительное время работал в народном комиссариате иностранных дел. С 1934 года он был членом редколлегии «Правды» и, кроме того, — редактором сатирического журнала «Крокодил». Ему было нетрудно обеспечить маленькому мальчику из шахтерской семьи хорошую жизнь и было понятно, что тринадцатилетний мальчуган чувствовал себя прекрасно.

Но это было лишь началом его карьеры. К тому времени все переживания Губерта в Советском Союзе были старательно записаны, включая и славословия и восторженные речи, которые он очень охотно произносил. Записанные впечатления и восторженные выступления Губерта были собраны и изданы книгой, получившей заглавие «Губерт в стране чудес».

Книга была быстро расхватана и Губерт стал еще более популярным. Его пригласили в Кремль, где его принимали маршалы Буденный и Тухачевский. Школам, кино и театрам для молодежи присваивали имя «Губерт». Огромные изображения маленького, рыжего, круглолицего и веснушчатого Губерта носили даже во время шествий и демонстраций. Он, действительно, чувствовал себя так, как будто бы находился в стране чудес.

Но скоро счастливая жизнь Губерта совершенно неожиданно оборвалась. Его покровитель, Михаил Кольцов, был арестован, как: «враг народа», и звезда Губерта начала закатываться. Его изображения исчезли, театрам для молодежи присвоили другое название. Книга «Губерт в стране чудес» была изъята из всех книжных лавок и библиотек и Губерт, которому тем временем исполнилось четырнадцать лет, совершенно не знал, что ему делать дальше. Для него, конечно, было вдвойне трудно привыкать к жизни обыкновенного мальчика после того, как он был приучен к жизни маленького народного героя.

Благодаря посредничеству друзей, которые еще не были арестованы, он, наконец, попал в наш детдом №6.

Он превратился в воспитанника нашего детдома. Постепенно он привык к новой жизни и подружился с некоторыми воспитанниками, в том числе и со мной. Через год или два он примирился с тем, что из «Губерта в стране чудес» он превратился в обыкновенного Губерта Лосте.

Едва он успел, однако, привыкнуть к жизни в нашем детдоме, как его постиг в августе 1939 года новый удар. После того, как был заключен пакт с гитлеровской Германией, наш детдом был ликвидирован. Уже для нас это было тяжелым ударом — тем более для Губерта, которому предстояло пасть еще ниже, хотя он только что успел примириться со своей новой жизнью.

Это случилось в августе 1939 года. Теперь же была весна 1942 года. Два с половиной года я не видел Губерта и не знал, что с ним случилось. И вдруг он появился — изголодавшийся, оборванный. Он был похож на маленького бродягу.

Хотя я сам едва ли выглядел в то время намного лучше, я был потрясен тем, что увидел знаменитого Губерта в таком состоянии.

Невольно он обратился ко мне по–русски.

— Зачем ты говоришь по–русски, со мной ведь ты можешь говорить по–немецки.

Он рассмеялся печальным смехом.

— Я уже совсем отвык от этого. Я уже давно ни с кем не говорил по–немецки.

Он сразу снова перешел на русский язык и рассказал свою историю. Как и всех других немцев, его вызвали осенью 1941 года в милицию и уже с первым транспортом отправили в Караганду. Тех немцев, которые вошли в наш транспорт, расселили целыми группами. Первый же транспорт был распределен еще более сурово — Губерта совершенно одного отправили в далекую деревню Карагандинской области и уже через день после приезда он был прикреплен к одному из колхозов.

— Что же ты делаешь в колхозе?

— Меня сделали пастухом.

Я посмотрел на него — он стоял передо мной грязный, оборванный и вставлял в речь русские ругательства. Только его на редкость живые глаза и веснушки напоминали прежнего Губерта «в стране чудес».

Однако он, как и я, не жаловался на свою судьбу. Для нас было естественно, что в Советском Союзе люди могли стремительно падать с высоты занимаемого ими положения. Иногда бывало и наоборот.

Я хотел подробнее побеседовать с ним, но, к сожалению, нам этого сделать не пришлось. Губерт вдруг схватился за голову:

— Боже мой, я ведь не могу так долго задерживаться. Меня сюда послали за покупками, и я могу лишь на несколько часов покидать колхоз. Если я не вернусь вовремя, могут быть большие неприятности.

Я понял его, и мы расстались.

С сожалением я посмотрел вслед моему приятелю из детдома №6, который когда‑то был героем советских пионеров, а теперь превратился в оборванного пастуха. Раньше его принимали в Кремле, а теперь он боялся бригадира маленького колхоза в северном Казахстане.

Впоследствии я несколько раз пытался разыскать его, но все мои усилия были напрасны. Знаменитый Губерт «в стране чудес» затерялся окончательно.

Полгода я пробыл в Карагандинском учительском институте. Лишь в конце мая 1942 года мне удалось осуществить первоначально намеченное путешествие в Алма–Ату для посещения моего института, который был туда эвакуирован.

Я едва ли бы поехал, если бы предвидел, что меня ожидало. Мне предстояло проехать пятьсот километров на поезде через «голодную степь» в Балхаш — новый город, возникший вблизи одного из самых крупных медных рудников Советского Союза. Затем мне суждено было совершить путешествие по озеру Балхаш — при этом наше судно попало на мель, запасы продовольствия кончились и я был близок к голодной смерти. Наконец, мы добрались до Карашагана — маленького местечка на юго–восточном берегу озера Балхаш — оттуда, на переполненном грузовике и при палящем зное, мы ехали через пустыню Сары–Ишик–Отрау до станции Лепсы на железнодорожной линии Турксиба, всего в ста километрах от китайской границы. Когда же я, наконец, на десятый день путешествия прибыл в Алма–Ату, выяснилось, что институт уже переполнен и что больше никого не принимают. И снова — длительное путешествие из Алма–Аты по знаменитому Турксибу, на этот раз в северном направлении — в Новосибирск, где я был вынужден жить на каменном полу вокзала среди тысяч других пассажиров. Мое питание состояло из 300 граммов тяжелого сырого хлеба в день. Лишь неделю спустя я смог отправиться дальше — в Петропавловск, и через Петропавловск я доехал, через тридцать три дня с начала путешествия, снова до Караганды.