Революция отвергает своих детей

Скромные материальные просьбы о помощи и пожелания закончились тем, что МОПРу было предложено по возможности позаботиться об эмигрантах и удовлетворить просьбы особенно нуждающихся.

Было понятно, что это — простая отговорка. Все понимали, что такая слабая организация, как МОПР, в это время не сможет обеспечить кого‑либо ни одеждой, ни питанием.

Чем дальше шло обсуждение, тем становилось яснее, что положение эмигрантов, собственно, ни в чем не может улучшиться…

Без сомнения, в этом не были виноваты уже известные читателю два работника обкома, которые для нас были бы готовы многое сделать. Но обстоятельства были, очевидно, сильнее них

Последним, — возможно потому, что я был самым молодым, — выступил я. Я выразил свое желание в двух фразах: продолжать учебу в учительском институте и жить в Караганде. Это желание было удовлетворено:

— Это можно сделать. В ближайшие дни ты сможешь получить прописку в милиции и учиться дальше в учительском институте.

После краткого заключительного слова собрание эмигрантов было закрыто. Всем нам стало ясно, что нам придется еще долгое время влачить свое существование в Карагандинской области и что нынешнее положение политэмигрантов из Германии в этой местности определяется не решениями местных партийных органов, а предписаниями «официальной линии» сверху. Только большие перегибы могли быть — в перспективе — устранены.

Те большие надежды, которые таились у многих перед совещания, развеялись. Но мы все достаточно долго жили в Советском Союзе и понимали, что нам оставалось не жаловаться, ко всему привыкать и в самых тяжелых и неприятных случаях видеть что‑то обнадеживающее… Одни думали, — «мы теперь имеем опять связь с партией», другие — «нас теперь будут чаще вызывать на совещания».

Этого не случилось. Декабрьская конференция была единственным обсуждением, на которое были приглашены высланные сюда немецкие эмигранты.

Из всех участников этой конференции я больше никого позже не встречал, исключая лишь Ирмгард Зикерт, которая вернулась в Германию в 1949 году и работала на средне–германской радиостанции, а затем в министерстве иностранных дел Восточной Германии.

Не исключена и такая возможность, — она даже весьма вероятна, — что многие товарищи, которые десятки лет служили честно партии, остались навсегда в Карагандинской области, если они, конечно, не умерли от страданий и лишений.

Принудительное переселение немецких эмигрантов в Советском Союзе официально в восточной зоне Германии никогда не упоминалось. Только один раз сообщила газета Ноейес Дейчланд», центральный орган Социалистической единой партии Германии (СЕПГ), 12 декабря 1952 года, о смерти немецкого художника Генриха Фогелера: «Скончался в Караганде, куда он был эвакуирован в попечительных целях из Москвы»…

Тот, кто был участником принудительного переселения и проживал в Карагандинской области, знает достаточно хорошо, что означало это «попечительство».

После конференции должна была начаться моя будничная жизнь в Караганде. Конференция была хорошим для нее стартом. Хотя о конференции ничего в местной газете «Социалистическая Караганда» не писалось, о ней, однако, были информированы не только все партийные руководители, но и все доценты учительского института.

Для меня это было чувствительным облегчением. Уже через день после конференции меня спросили директор, секретарь партийного комитета института и несколько доцентов о том, нравится ли мне институт, доволен ли я лекциями и нет ли у меня каких‑либо предложений.

Непосредственно за этим я был взят на учет как комсомолец в местном райкоме комсомола. В институте мне дали нагрузку — быть ответственным секретарем МОПР, а на одном из торжественных собраний (очень частых в институте) я был выбран даже в президиум.

Внезапное изменение моего положения стало для меня в скором времени еще ощутимее. Спустя несколько дней после конференции я вышел как‑то пройтись по «новому городу». Вдруг я услыхал топот бегущей рысью лошади. Бричка проезжала вдоль главной улицы. Я мимолетно взглянул на нее. И вдруг меня охватило страшное смятение: в бричке сидел тот самый начальник милиции, который меня несколько дней тому назад выселял из Караганды. — «Если вы через 24 часа не покинете Караганду, то… понятно вам это?» — его слова еще раздавались в моих ушах.

Что же мне сейчас надо было делать? Бежать? Нет, не было смысла — От начальника милиции не убежишь…

Я остановился, взволнованный, в ожидании, что же сейчас произойдет. Между тем бричка приближалась. Мои нервы были напряжены до предела… Бричка остановилась Начальник милиции сошел с нее и направился ко мне, дружески улыбаясь.

— Товарищ Леонгард, нравится вам здесь, в Караганде? От всей души хотел бы, чтобы вы чувствовали себя в «новом городе» хорошо.

Я онемел. Еще недавно он на меня рычал и выгонял из города, а сейчас он беспокоится о моем благополучии!

— Да, мне очень нравится Караганда и я чувствую себя хорошо.

— Меня это очень радует.

— А скажите… можно ли мне будет в ближайшие дни придти к вам, чтобы поговорить о прописке?

Он дружелюбно отмахнулся.

— Ах нет, товарищ Леонгард, это совсем необязательно, чтобы вы из‑за этого беспокоились, Я завтра утром пошлю кого‑нибудь в ваш институт с бланком на прописку.

Через короткое время, все самое тяжелое осталось позади. Меня приглашали на различные собрания, вежливо меня приветствовали. Я имел, для того времени, редкое для немца счастье: меня не рассматривали как враждебного иностранца.

Но по существу, мой случай был исключением.

В других городах и населенных пунктах таких эмигрантских конференций не было, и потому многие немецкие эмигранты в это военное время переживали не только материальные лишения, но и моральные мучения.

Им помогало очень мало, когда они говорили, что они — немецкие коммунисты, которые боролись уже во времена Веймарской республики против нацистов и эту борьбу продолжали потом в подполье и в Испании. Тем не менее, их всё же нередко ругали «немцами», издевались над ними, делали их ответственными за гитлеровские бесчинства, хотя они в продолжение всей своей жизни боролись против национал–социалистов.

Однажды я получил приглашение — каждое воскресенье утром, в 10 часов, посещать доклады, которые делались для ограниченного круга лиц в обкоме партии. Это мне показалось чем‑то новым. Иногда, при разговорах с партийными людьми, мне бросалось в глаза, что некоторые из них, казалось, знают больше, чем они могли почерпнуть из советских газет и журналов. Но мне были неизвестны источники этой информации. Теперь, думал я, я смогу раскрыть эту тайну, так как, очевидно, и в других городах существует такое же положение, как в Караганде. Помимо официальных обычных собраний в Караганде (как и повсюду в Советском Союзе), на которых говорились такие вещи, которые печатались в газетах, — в обкоме партии, по утрам в воскресенье, читались рефераты для избранного круга лиц и сообщались действительно интересные факты, а также давались инструкции. Участники этих совещаний получали всякий раз специальное приглашение, которое они должны были предъявлять при входе в обком. Контроль был строгий.

На этих собраниях регулярно присутствовало около восьмидесяти человек. Это были лица, хорошо политически подкованные и занимающие важные посты.

Рефераты были на высоком уровне. Без банальных, общих мест. Затрагивались нередко проблемы международного значения, вроде, например, положения в Южной Америке..

Я охотно ходил на эти собрания. Меня всегда интересовала политика и, кроме того, было известной привилегией быть приглашенным сюда. Помимо всего, я мог бы здесь узнать вещи, которые для простых смертных оставались скрытыми.

До сих пор, если не считать короткого обучения на курсах весною 1941 года, я принадлежал к той подавляющей массе населения, которая знала о событиях лишь то, что печаталось в «Правде».