Зеленая брама

Бегство из плена было не только мечтой. Бежали под огнем пулеметов, недострелянные выбирались из братских могил, штурмовали заграждения из многорядной колючей проволоки, зная, что погибнут многие, а осуществить по­бег удастся лишь нескольким... Разбегались на марше из колонн, пробивали доски пола увозивших их на запад вагонов и прыгали на ходу.

Смертельная опасность, неслыханная жестокость вра­га, раны, болезни — ничто не могло служить преградой.

Воспитанные в государстве свободы и воевавшие за его жизнь и независимость на фронте, оказавшись в нево­ле, советские люди оставались солдатами свободы.

В западной печати в послевоенные времена приводи­лись цифры, сколько человек бежало из лагерей. Разговор идет о сотнях тысяч. Не берусь уточнять: не думаю, что­бы учет велся; трудно сказать, сколько бежавших погиб­ло; были люди, за плечами которых по нескольку побегов.

Но то, что в селах на Украине скрывалось много вои­нов, что таились они в лесах и оврагах, я видел своими глазами, и мне ссылаться на зарубежные источники нет нужды.

Здесь возникает уже не легенда, а прекрасная песнь об украинском колхозном крестьянстве, взявшем на себя опасную и тяжкую роль укрывателей и спасителей попав­ших в беду воинов родной армии. Их прятали, кормили, лечили...

В окруженных армиях служили сыновья всех народов Советского Союза. (Состав вооруженных сил отражал многонациональное братство, одно из главнейших завое­ваний Октября.)

Всех их Украина приняла, как родных.

Языка украинского они не знали, выдать себя за мест­ных жителей им было почти невозможно.

Расовая политика фашистов строилась на насаждении национальной розни. Столкнуть украинцев с русскими, армян с азербайджанцами, всех других перессорить, чтоб легче было согнуть и покорить. Старый и, казалось бы, проверенный в веках способ!

Но в 24-летней стране социализма он не возымел успеха.

Район Зеленой брамы, соседние с Подвысоким села хорошо знакомы мне по тем временам. Но выбираясь из окружения, после побега из колонны, которую гнали в направлении Винницы, я пешком прошел и по Киевской, Полтавской, Харьковской областям и могу утверждать, что Подвысокое — не исключение и то, что происходило здесь, типично для всей Украины.

Не хочу ничего приукрашивать и гримировать под идиллию: и предатели лютовали, и неопытность наша в конспирации сказывалась, и смертельная опасность таи­лась на каждом шагу.

А все же братство народов, советское единство остава­лось залогом победы, встало над горем и страхом.

Что делали в деревнях красноармейцы и командиры — как бежавшие из плена, так и сумевшие увернуться от этой опасности, но оставшиеся вне строя?

Выздоравливали, залечивали раны.

Готовились к тяжелому переходу — линия фронта сильно отдалилась...

Начинали создавать подполье.

И опять не будем идеализировать: встречались и пав­шие духом, и слабохарактерные, занявшие выжидатель­ную позицию (чья возьмет?), и отвратительные себялюб­цы, воспользовавшиеся добротой колхозников, их святым отношением к Красной Армии вообще. Они получили на­именование примаков и жили в свое удовольствие, правда, недолго: потеряли доверие соотечественников, да и у оккупантов его не заработали, даже те, что усердно при­служивали и выслуживались.

Есть страшная и бесповоротная логика в измене, ка­кой бы она ни была — громадной или мелкой. Для суда совести это однозначно.

Приходилось мне встречать бывших русских, разбро­санных по белу свету — и в Африке, и в Америке, и на островах Тихого океана.

Разная попадалась публика.

В Сьюдад Гуаяне, городе, широко раскинувшемся в дельте реки Ориноко (меня привел туда маршрут, предло­женный венесуэльскими писателями своим гостям), на ве­чер дружбы явился серый сутулый старик. Протиснулся поближе, но сел сбоку, в сторонке.

По облику, по некоторым непроизвольным движениям его морщинистого лица легко было заметить, что русскую речь он понимает и без перевода.

Когда отзвучали речи и завязалась беседа, подошел вплотную; ощущение было такое, что он хочет погово­рить, но никак не решается.

Я был занят разговором с венесуэльцами, но когда он все-таки встретился со мной глазами, задал вопрос:

   —  После войны здесь оказались?

Он невесело кивнул. Заговорил медленно, с трудом выкатывая каждое слово:

   —  Сперва немцев испугался, потом наших...

   —  Есть родственники в Советском Союзе?

   —  Не знаю... Были...

Сказал и, не оглядываясь, сутулясь, направился к вы­ходу. Говорить нам не о чем. Вдруг он был в Зеленой браме? Но все равно — мы не однополчане...

Колхозники Подвысокого, Копенковатого, Каменечья, Терновки приняли под свой кров и взяли под свою за­щиту тысячи раненых и больных красноармейцев и ко­мандиров.

Все это были люди не старые; если ранение легкое, раны зарубцовывались быстро. Сельские бабушки, нико­гда не заглядывавшие в аптеку, знали целебные травы, умели готовить всякие отвары, излечивающие дизентерию. Болезнь эта была весьма распространена — ведь мы вы­пили все окрестные болота.

Увы, немало парней стало инвалидами или по характеру ранений нуждалось в лечении длительном. Хозяева не торопили их, ухаживали за увечными, перепрятывали, готовы были в случае нагрянувшей беды заслонить их собой. И случалось — заслоняли, и хорошо, если дело решалось выкупом,— оккупанты не только грабили, но любили и взятки.

Недавно красные следопыты — учащиеся профтехучи­лища № 8 Голованевска (к этому городку пробивались многие группы воинов из Зеленой брамы, рассчитывав­ших, как в песне о партизане Железняке, выйти к Одессе и Херсону) — написали мне о своем земляке Магди Аб­дуллаеве, ныне докторе наук, профессоре Бухарского пе­дагогического института.

Я только повторяю за ними — земляк, это они его так величают.

Восемнадцатилетним встретил он войну, или война его встретила у самой границы. Отходил до Умани, был ранен, потом пробивался в южном направлении. Вместе с группой раненых оказался в плену. Его заставили рыть себе могилу и расстреляли на краю дороги. К старым ра­нам прибавились новые, но ни одна пуля не попала в сердце. Он долго лежал среди убитых в этой братской могиле, ночью выполз на обочину, где был найден жен­щинами хутора Коваливка — Христиной Петричук и Мат­реной Люльчак.

Долго выхаживали расстрелянного красноармейца, он был вынужден зимовать в Коваливке.

Потом нагрянули жандармы, схватили, отвезли узбек­ского юношу в Умань, а дальше — в Неметчину. За этим последовал побег, партизанские тропы и армейские доро­ги по Европе.

После войны доктор наук, профессор Бухарского пед­института коммунист Магди Абдуллаев приезжал в Коваливку, чтобы повидать свою названую мать — Матрену Сергеевну Люльчак. А она называла его сыном, гладила по голове.

Подобных историй наслушаешься на Кировоградчине!

На берегу Синюхи захватчики погнали в поля жите­лей села Новая Тишковка собирать трупы. Колхозники наткнулись на нескольких еще живых красноармейцев. Их принесли в село, распределили по семьям, обмыли раны, переодели, подкормили и посоветовали, как идти к Днепру. Одного из них звали Ефим Якубович, а фами­лия его спасителей была Мариничи.

До Днепра дойти удалось, но уже на переправе крас­ноармейцев задержала фельджандармерия. Ефим Якубо­вич оказался в Уманской яме, оттуда колонну пленных повели в сторону Винницы, но испещренного фурункула­ми солдата бросили по дороге (конвоиры, на его счастье, были брезгливы). Не стреляли — все равно помрет. Но он остался жив, хотя беспощадный фурункулез одолевал его. И все же он шел, влачился, полз на восток, пока не по­нял, что дотянуть до фронта не хватит сил. Но ведь у него на пути был родной дом у реки Синюхи — Новая Тишковка, были люди, уже однажды спасшие его,— Татьяна Захаровна и Иван Кузьмич Мариничи. Кое-как, в страшном виде, добрался до них солдат. В Новой Тишковке его долго лечили и почти вылечили, во всяком слу­чае, поставили на ноги.

Вскоре он снова встал в строй и в составе гвардейской дивизии освобождал Украину, Венгрию, Румынию, дошел до Чехословакии, где был тяжело ранен.