Старый порядок и революция

Любое событие лучше видится издалека, нежели с близкого расстояния. Во Франции перед началом Революции ни у кого не было ни малейшей мысли о том, что ей надлежит свершить. Среди множества наказов я нахожу лишь два, в которых заметен некоторый страх перед народом. Больше всего опасаются, что королевская власть, двор, как еще говорят, сохранит свое возвышенное положение. Слабость и недолговечность Генеральных Штатов вызывают беспокойство. Люди боятся насилия. Особенно подвержено этому страху дворянство. "Швейцарские войска, - говорят многие наказы, - дадут клятву никогда не поднимать оружия против граждан, даже в случае восстания или бунта". Только бы Генеральные Штаты получили свободу все препятствия разом будут преодолены; предстоящая реформа огромна, но осуществить се будет легко.

Между тем Революция идет своим путем. По мере того, как появляется голова чудовища и открывается его невообразимая жуткая физиономия; по мере того, как разрушаются политические институты и вслед за ними институты гражданские, а вслед за изменением законов меняются и нравы, и обычаи, и даже язык; по мере того, как, разрушив правительственную машину, революция расшатывает основы общества и, кажется, принимается уже и за Бога; по мере того, как революция выплескивается за пределы Франции, неся в себе невиданные ранее приемы, новую тактику, ( стр.11) убийственные максимы, вооруженные мнения, как говорил Питт, неслыханную мощь, сметающую границы империй; по мере того, как она срывает короны, попирая народы и - странное дело! - располагая их в свою пользу, - по мере того, как становятся очевидными все эти вещи, точка зрения на революцию меняется. То, что первоначально казалось европейским государям и политическим деятелям обычным случаем в жизни народов, осознается теперь как новый факт, столь отличный от всего, что происходило ранее в мире, и в то же время такой универсальный, такой чудовищный, такой непостижимый, что от соприкосновения с ним разум человеческий совершенно теряется. Одни считают, что невиданная сила, которую, кажется, ничто не питает и ничто не ослабляет, которую никто не способен остановить и которая сама не в состоянии остановиться, . приведет общество к полному краху. Многие рассматривают революцию как осязаемое проявление дьявола на земле. "Французская революция обладает сатанинским характером", - говорил де Местр уже в 1797 г. Другие, напротив, обнаруживают в ней благодетельный промысел Божий, направленный на обновление лица Франции и всего мира и на создание своего рода нового человечества. У многих писателей того времени мы находим нечто сходное с религиозным ужасом, испытываемым Сальвианом при виде варваров. Продолжая свою мысль, Берк восклицал: "Лишенная своего старого правительства или, вернее, всякого правительства, Франция, казалось бы, должна была стать скорее предметом хулы и жалости, чем быть бичом, устрашающим весь род человеческий. Но из могилы убиенной монархии вышло бесформенное огромное существо, куда страшнее тех, что когда-либо угнетали воображение людей. Это отвратительное и странное существо прямо продвигается к своей цели, не испытывая ни страха перед опасностью. ни угрызений совести; с презрением отвергая накопленный опыт и общепринятые средства, оно наводит ужас на людей, неспособных даже понять, каким образом оно существует".

Действительно ли это событие столь необыкновенно, как оно казалось его современникам? Настолько ли оно неслыханно, настолько ли возмущало общественное спокойствие и было настолько обновляющим, как они предполагали? Каков его подлинный смысл, истинный его характер, каковы устойчивые последствия этой странной и ужасной революции? Что же именно она разрушила? И что. создала?

Мне кажется, что настало время, когда исследователь должен дать ответ на поставленные вопросы, и что сегодня мы как раз находимся в той точке, откуда можно наилучшим образом наблюдать и судить об этом великом предмете. Мы достаточно отдалены от Революции, чтобы лишь в слабой степени испытывать волнение тех страстей, что будоражили ее непосредственных участников, но мы ( стр.12) и достаточно близки к ней, чтобы проникнуться ее духом и понять его. Вскоре сделать это будет уже сложно, ибо великие революции, увенчанные победой, укрывая причины, породившие их, становятся таким образом абсолютно недоступными пониманию именно благодаря своему успеху.

ГЛАВА II

О ТОМ, ЧТО ОСНОВНОЙ ПРИЧИНОЙ И КОНЕЧНОЙ ЦЕЛЬЮ РЕВОЛЮЦИИ НЕ БЫЛО, КАК ЭТО СЧИТАЛИ, РАЗРУШЕНИЕ ВЛАСТИ РЕЛИГИОЗНОЙ И ОСЛАБЛЕНИЕ ВЛАСТИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ

Одним из первых шагов французской революции была атака на церковь, а из всех порожденных революцией страстей страсть антирелигиозная первой была воспламенена и последней угасла. Уже после того, как иссяк энтузиазм свободы, уже после того, как люди были принуждены покупать свое спокойствие ценой рабского смирения, бунт против религиозных авторитетов еще не успокоился. Наполеон, сумевший победить либеральный гений французской революции, предпринимал напрасные усилия, чтобы укротить ее антихристианский гений. И в наши дни мы встречаем немало людей, полагающих, что могут искупить свое раболепие перед ничтожнейшими агентами политической власти своею дерзостью по отношению к Богу, и отбрасывающие все свободное, благородное и гордое из присущего Революции, похваляясь при этом своей верностью ее духу, только потому, что пребывают в безбожии.

Тем не менее сегодня легко убедиться в том, что война с религией была лишь случайным эпизодом великой революции, выдающейся, но преходящей чертою ее облика, временным порождением идей, страстей, специфических явлений, которые ее предваряли и подготавливали, но ни в коем случае не ее сутью.

Философию XVIII века не без основания рассматривают в качестве одной из основных причин Революции. Столь же верно, что философия эта в своей основе антирелигиозна. Но кропотливый исследователь увидит в ней две отличные и отделимые друг от друга части.

К одной части относятся все новые воззрения, связанные с условиями существования общества и принципами гражданских и политических законов таких, например, как естественное равенство людей и следующее из него уничтожение всех кастовых, классовых и профессиональных привилегий, суверенитет народа, всемогущество власти, единообразие законов. Названные доктрины составляют не только причины французской революции - они ( стр.13) являются своего рода ее субстанцией; они питают наиболее фундаментальные, долговечные и истинные из всех творений революции.

В другой части своих доктрин философы направили весь свой пыл против Церкви. Они обрушили удар на духовенство, церковные институты, иерархические структуры и догмы, и чтобы окончательно их разрушить, они возжелали искоренить самые основы христианства. Но этой части философии XVIII века, основания и начала которой были разрушены самой же революцией, суждено было исчезнуть вслед за началами и быть погребенной триумфаторами. К сему важному предмету я намерен еще вернуться в другом месте, поэтому хотел бы добавить к сказанному еще лишь пару слов, чтобы быть лучше понятым.

Столь горячую ненависть к себе христианство возбудило не столько как религиозная доктрина, сколько как политический институт; не столько потому, что священнослужители высказывали притязания на регламентацию жизни в мире ином, сколько потому. что в этом мире они оказывались собственниками, сеньорами, получателями налогов, управляющими; не столько потому, что Церкви не нашлось бы места в новом обществе, чьи основания как раз закладывались, сколько потому, что она занимала наиболее привилегированное и прочное положение в прежнем обществе, которое и предстояло обратить в прах.

Взгляните, как неумолимый ход времени высвечивает эту истину и с каждым днем делает ее все более очевидной - по мере. укрепления политической деятельности Революции религиозная деятельность разрушалась; по мере разрушения всех прежних политических институтов, на которые был обращен революционный гнев, по мере того, как окончательно были побеждены особо ненавистные революции силы, влияния и классы, когда в знак их полного поражения улеглась даже вызываемая ими ненависть; наконец, по мере того, как духовенство все более отстранялось от всего того, что пало вместе с ним, могущество Церкви постепенно начинало восстанавливаться и крепнуть в умах.