Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

Петербург. Дом С.К. Нарышкина. Нарышкин и Дидро.

— Итак, наша „Служанка-госпожа“ оставила вас равнодушным, Дидро. Вы даже не высказали необходимых комплиментов императрице. По помните, я пытался предупредить ваше разочарование или безразличие.

— Всегда и везде одни комплименты. С тех пор как я вышел из вашего экипажа в Петербурге, я физически ощущаю, как все и всюду ждут от меня комплиментов.

— Это так естественно: все готовились к вашему приезду.

— Дорогой князь, это становится слишком обременительным и к тому же совершенно, как вы знаете, не соответствует моей натуре. Я не придворный и делать из меня придворного совершенно бесполезное занятие, прежде всего неблагодарное.

— О, вы полны желчи, мой друг. Неужели вас вывела из себя эта действительно прелестная Сербина?

— Меня вывела из себя только пустая трата времени — ничего больше.

— Вы не допускаете самой возможности несколько развлечься, отойти от серьезных мыслей?

— Князь, я все допускаю, но в данном случае речь идет о моем детище, которое не унаследовало никаких черт своего родителя, и мое разочарование должно быть вам понятно.

— Вы имеете в виду институт благородных девиц?

— Вся система образования, в котором свелась к изумительной по богатству и изощренности — этого я отрицать не могу — театральной антрепризе, в которой заняты бедные девочки.

— Даже бедные?

— Бога ради, найдите для них иное определение — я не буду в претензии. Но как назвать их после того, как все детство было отнято у них ради бесчисленных упражнений, которые профессиональному актеру обеспечат всю будущность и кусок хлеба, а ими должны быть забыты сразу же, как они покинут — и это в скором будущем — стены института?

— Просто у них появятся другие обязанности.

— Вам все кажется таким простыми? О нет, князь, это далеко не так. Яд сцены отравит всю их будущую жизнь тем мишурным и призрачным счастьем, которого они больше никогда не достигнут.

— Не слишком ли серьезно подходите вы к простому детскому развлечению?

— Судя по потраченному времени и достигнутым результатам, оно и не детское и не развлечение. Это трудная работа, которую им придется бросить на полпути. Их по высочайшему капризу обрекли на время превратиться в актрис, и по такому же капризу всего лишат. Мне искренне жаль прелестную, как вы изволили выразиться, Сербину. Эта девочка действительно очень хороша, естественна, убедительна, к тому же, как мне показалось, она умна — в разговоре со мной она сумела блеснуть природным остроумием и непринужденностью, — но что же дальше? Что дальше, дорогой князь?

— Если так подходить к жизни, Дидро, никто не получит в ней и проблеска счастья.

— Мы говорим не о счастье, а о чужой воле распоряжаться юными жизнями. Я не скрываю, что протестую против всякого насилия.

— Мой друг, вы зашли слишком далеко. В таком случае и родители не должны распоряжаться судьбами своих детей.

— Родители? Но это совсем иное дело. Родители будут думать о своем чаде всю жизнь до гробовой доски, императрица же поиграет в занятные игрушки и просто их отбросит.

— Она безусловно обеспечит их будущность.

— Откупится от нее деньгами? Если бы все в жизни решалось так просто! Игра в куклы — вот как называется ваш пресловутый институт. Игра в куклы, которой забавляется ее императорское величество, может быть, потому, что не сложилась ее собственная семейная жизнь.

— Полноте, Дидро, что вы говорите: императрица не одинока и у нее растет сын.

— Меня не интересует институт фаворитов, а что касается сына, я не заметил и тени родственной привязанности в обращении императрицы с наследником.

— У великого князя непростой характер. И он очень напоминает собственного отца.

— Против такого преступления трудно возразить. Но это не мое дело, и я не хочу, чтобы меня заставляли по подобным поводам высказывать мою личную точку зрения. Кстати, что за идея вывесить портреты присутствующих здесь же в актовом зале воспитанниц? Это безвкусно и ранит самолюбие остальных воспитанниц.

— Не знаю, что имел в виду господин Бецкой, заказывая эту серию. Возможно, императрица захотела ими украсить дворцовые апартаменты в память своего благого начинания.

— Вы правы: дожидаться реальных результатов своих самых лучших начинаний — дело слишком долгое и в конечном счете неблагодарное. А между тем сами портреты показались мне достаточно необычными.

— В каком смысле?

— В них есть живость и непосредственность характеров. И хотя они несколько тяжеловаты, на мой вкус, по живописи, в них угадывается характер этих детей. Их писал несомненно русский художник?

— Да, господин Левицкий, руководитель портретного класса императорской Академии художеств.

— Он специально занимается портретами детей?

— Затрудняюсь сказать. Мне сказали, что он всего три года назад заявил о себе в Петербурге. Его предыстории я просто не знаю.

— Вы знаете, князь, я хотел бы с ним познакомиться.

— Нет ничего проще. Я приглашу его к себе.

— Отлично. У меня мелькнула мысль заказать ему мой собственный портрет. Не удивляйтесь, князь, меня можно заподозрить в тщеславии, тогда как в действительности мной руководит чистейшее любопытство. Мне любопытно узнавать, как меня видит разные художники. Тем более интересно, что сможет сказать кистью русский портретист.

— В таком случае я сразу же попрошу у вас разрешение заказать с него авторскую копию, чтобы оставить память о вас в моем доме.

— В принципе, это должна была бы сделать императрица, но, похоже, наши отношения не смогут сложиться.

Петербург. Васильевский остров. Дом Левицкого. В мастерской Г.И. Козлов и Левицкий.

— Заказом доволен, Дмитрий Григорьевич?

— Еще бы не доволен, Гаврила Игнатьевич. Я бы и без заказа за честь почел ваш портрет с супругою написать.

— Мы с ней на портреты деньги не тратим, да и вешать бы у себя — велика честь для нас. Обойдемся. Другое дело — для коллекции академической. И нам почет, и тебе прок.

— Постараюсь, как смогу, Гаврила Игнатьевич.

— Старайся-старайся. Тебе главное для начала назначенного в академики устроиться, а там уж дорожка сама ториться будет. Усаживай нас с супругой как захочешь.

— Простите, Гаврила Игнатьевич, мне бы первый набросок стоячи сделать.

— А это почему?

— Господин Токкэ меня учил — чтобы положение корпуса натуральным было. Осанка опять же, а дальше хоть сажай, хоть клади.

— В первый раз слышу. Это что ж, его выдумка?

— Сказывал, французы все так поступают, разве что персону маленькую, миниатюрную пишет.

— Что ж, тебе видней.

— Да это недолго, вас не обеспокоит.

— Какое беспокойство! Ты лучше мне расскажи, как Москва там. Родом ведь мы с супругой оттуда. Дом князя моего Петра Федоровича Тюфякина не видал ли?

— Как не видать, коли мне сколько месяцев у его превосходительства князя Никиты Юрьевича Трубецкого стоять довелось.

— Ты посмотри, без пяти минут соседи, выходит. А слышать ничего про князя не слышал?

— Своими ушами слыхал разве что княжескую брань. Случилось мне Леонтьевским переулком идти, как княжеская колымага в грязи застряла. Лошади бьются, форейторы кнутами хлещут, а колымага чуть не по ось в грязь засела — не сдвинешь. Князь тут из колымаги высунулся, так браниться начал, что…

— Лошади карету вытащили. Известное дело! В Москве порядок такой — по весне, как снег сойдет, всю грязь на улице против собственного дома на свой огород свозить. Все чисто-начисто выскрести, а князь Петр Федорович ни в какую — до огородов далеко, так он и скотину, и людей жалеет, другими работами занимает. Дождь как пойдет, все у его ворот вязнут. Иной раз человек двадцать дворни выгонит, чтобы карету на руках вынести на сухое место. Сам вытаскивал — знаю.

— И как же вам удалось от ярма такого избавиться, простите за любопытство?

— Нечего прощать. Живописи одной я всем обязан.