Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

На академическом Совете — волнение. Господа преподаватели только что узнали новость, и какую! Семен Кириллович Нарышкин везет в Петербург Дидро. Подумать только, такую знаменитость! Живописцев знаменитых перебывало в северной столице предостаточно, но никого из философов французских принимать ей не приходилось. Слухи растут и множатся. О дружбе философа со скульптором Фальконе — наконец-то монумент может быть приведен во окончание. О том, что не принял господин Дидро приглашения императрицы жить во дворце, но согласился поселиться у Семена Кирилловича — значит, свободе своей изменять не хочет. Что новые рукописи с собой везет — по живописи и скульптуре — скорее всего, удастся их прочесть. Споров в Академии много — на чьей-то стороне окажется великий энциклопедист. Антон Павлович Лосенко волнения не скрывает — ему дороже всех рассуждения Дидеротовы, да и приехал без году неделя из заморских стран, недавно в руководство классом живописи исторической вступил. Сколько из пенсионеров российских в Париже ни побывало, все о встречах с Дидеротом как о великом счастье писали. Помнится, в 1765-м закончил философ дополнение к „Салонам“ — обзорам выставок, что каждый год в Париже бывают, свой опыт „Опыт о живописи“, еще и публикации никакой не было, а уж российским пенсионерам все известно стало. Спасибо посланнику, князю Дмитрию Михайловичу Голицыну. Он с Дидеротом в великой дружбе состоял, все мысли философа в собственноручном письме Совету Академии изложил, а прежде отправки пенсионерам прочитал.

Петербург. Академия художеств. А.Ф. Кокоринов и Г.И. Козлов.

Под сводами коридоров академических полутьма разлита. По углам к полу стекает. Окна огромные, да какой свет из внутреннего двора — циркумференции, тем паче зимой. Классы на Неву выходят — все светлее. В большом зале, где натура стоит, и вовсе свечи горят. Тишина. Ступить полной ногой боязно: не нашуметь бы. Храм искусств — трех знатнейших художеств. Едва отстроен, еще доделок не оберешься, а уже храм. Воспитанники, и те понимают: голосов не подымают, быстрым шагом не ходят. А может, от скульптуры греческой, что по всем залам расставлена: глазу учиться надо.

— Вы из портретного, Александр Филиппович?

— Мимоходом заглянул, Гаврила Игнатьевич.

— За нового руководителя опасаетесь?

— Откуда же? Господин Левицкий свое дело знает, хоть за учеников первые взялся.

— Поди, своих, частных-то держал.

— То-то и оно, что нет. Сам с Антроповым работал, в Москве — с Васильевским, а своих не имел.

— Как только с работой справлялся!

— Видно, получалось. Может, в Москве оставаться не хотел. Есть у него помощники — еще с Украины — сам говорил, а учеников не хотел.

— И все же, Александр Филиппович, опасение какое-то имеете. Которую неделю на вас смотрю — не в себе вы. Не из-за Левицкого же.

— Да нет-нет, Гаврила Игнатьевич, хотя… Пожалуй, вам одному и могу сказать. Одному тяжко.

— Господи, Александр Филиппович!

— Жизнь моя вам известна. До 752-го года состоял я в Москве архитектурии учеником, а там Иван Иванович Шувалов приехал в первопрестольную, посчастливилось — внимание на мои прожекты обратил. В Петербург с собой забрал, строить свой дом поручил.

— На Итальянской. Еще бы не знать! Преотличнейший дворец.

— Вот этот-то дворец поперек жизни моей и стал. Иван Иванович обещался пенсионером меня на казенный кошт в Италию послать, императрице доложил, всемилостивейшее разрешение получил. Только дом для него важнее был — с окончанием торопился, меня так и не отпустил.

— И впрямь досада великая. Зато какое новоселье пышное состоялось. Господин Ломоносов оду специальную сочинил, до сих пор начало помню: „Мы радость от небес, щедроты благодать, приемлем чрез тебя, Россиян верных мать“. Государыня Елизавета Петровна как вас хвалить изволила.

— О чести не говорю. Очень тогда граф Кирила Григорьевич добивался, чтобы к нему в Глухов ехать, мол, только мне и стоит дворец Разумовских возводить в его столице. К государыне самолично обращался. Где там!

— Зато господин Шувалов вас архитектором Академии назначил — это ли не почет.

— В 785-м году это случилось, что уж я единолично все работы по строительству вести стал, а там адъюнкт-ректор, потом ректор Академии.

— Так из чего ж огорчаться-то вам?

— Моя она — Академия, детище мое во всем, а вот теперь уходит от меня, день за днем все дальше уходит.

— Как, уходит? Не пойму вас, Александр Филиппович.

— Да вспомните вы, Гаврила Игнатьевич, как преподавателей мы собирали. И художники, художники-то какие! А где они все, позвольте вас спросить? Кого из них назовете? Хорош Левицкий, слова нет, да ведь ради него уволили Головачевского Кирилу Ивановича. Талантом он, может, Левицкого послабее, а усердием да опытом? Любовью к воспитанникам, к Академии самой? Сами скажите.

— Что сказать-с? Оно, конечно, товарищей жалко…

— То-то и оно, что жалко. Ведь все мы здешние, заграничными пенсионерами не удостоились быть, да и как бы ими стать могли. Антон Павлович Лосенко, Иван Семенович Саблуков да Кирила Иванович — все трое у Аргунова учиться пошли, когда с голосу как певчие спали.

— Да, с малолетства их с Украйны привезли. Певчих-то придворных никогда без дела не оставляли. Они о живописи просили. Придворное ведомство занятия их у Аргунова и оплачивало, почитай, лет пять.

— Еще Рокотов Федор Степанович назначен был — о нем иной разговор. Он московский, в родстве высоком состоит.

— Потому и уехал в Москву, Академию оставил. Даже с господином президентом объясняться не стал.

— Вот видите, видите, Гаврила Игнатьевич! Рокотов — в Москву, Саблуков — в Харьков. Сказался больным — грудь, мол, слаба, преподавать не может. А на деле? На днях письмо от него получил. Живет себе в Харькове, школу открыл, Бога благодарит, что от уз академических освободился. О Лосенке не говорю — он учеником академическим стал. А Головачевский уже в 762-м году адъюнктом произведен был, каких только обязанностей не исполнял. И казначей академический — честнее человека не сыщешь, и библиотекарем, и все имущество академическое на себя принять был должен. Четыре года прошло, звания советника удостоился, в Совете присутствовать стал. Еще году не прошло, класс ему портретный поручили. Ни в чем промашки не дал.

— Только, помнится, Кирила Иванович сам на пенсию запросился.

— А вы поверили? От какой иной должности бы отказался, нет, все разом порешил. А на поверку что вышло?

— Не отпустили, слава богу.

— Не отпустили! Все верно: инспектором назначили, библиотекарем да хранителем собраний академических оставили, только класса портретного лишили. Не нужен никому как учитель оказался. Каково это ему, как полагаете? Да еще на Совете соображение такое огласили, что „человек, не имевши начальных оснований для воспитания юношества и не пользующийся чтением иностранных книг, до того касающихся, не может быть способен к столь трудной и весьма нужнейшей для Академии должности“.

— Начальство — как с ним сладишь.

— Как я его отстоять хотел, с господином президентом на особность разговаривал. Куда! И слушать ничего не хочет, мол, образованности Кириле Ивановичу не хватает.

— Да как же тогда он библиотекой и музеем заниматься сможет?

— И я о том же подумал. Вслух сказать поопасился — еще и с этих должностей снимут.

— Неровен час! Лучше ему уж как-никак на академической службе оставаться.

— А Левицкий согласился на должность, даже не засомневался. О другом человеке не подумал.

— Полноте, Александр Филиппович, полноте! Да откуда ж ему было знать про наши внутренние дела? Пришел со стороны, знал, что предшественника его на другую должность перевели, не на улицу же выкинули.

— Еще чего недоставало!

— Все может быть, Александр Филиппович, все. Вот вы за Кирилу Ивановича гневаетесь, а каково его превосходительству Ивану Ивановичу Шувалову пришлось? Своими руками Академию создавал, всю коллекцию свою богатейшую в музей отдал, государыню, поди, совсем донял — все о средствах просил. А вышло что? И сам не нужен, и планы его не нужны. У нового начальника свои, у государыни апробированные. Лучше ли, хуже — время покажет. А может, и вовсе те же самые, да люди новые. У нас в России всегда так: новый государь — новые люди.