Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья

Лучший трактир в городе видел в своих стенах (ныне сильно поврежденных пожаром и почти уничтоженных равнодушием местных властей) едва ли не всех знаменитых людей той эпохи. В записках немецкого художника Эугена Хесса (1839) читаем: «Во второй половине дня мы приехали в примечательное место Торжок, знаменитое благодаря прекрасным изделиям из кожи. Мы остановились на постоялом дворе мадам Пожарской, купили расшитые башмаки, кисет и т. п., а затем уселись за стол» (203, 102).

Трактир Пожарского не обошел своим вниманием и автор красочных путевых записок писатель и сенатор Павел Сумароков, посетивший Торжок в 1838 году:

«Торжок хороший, веселый город, в нем много церквей, домов каменных, и местоположение на реке Тверце красивое…

Кому из проезжающих неизвестна гостиница Пожарской? Она славится котлетами, и мы были довольны обедом. В нижнем ярусе находится другая приманка, лавка с сафьянными изделиями, сапожками, башмаками, ридикюлями, футлярами и прочим…» (181, 20).

Совершенно иной вид и иное угощение нашел Сумароков в городке Кирсанове близ Тамбова. Скверная реальность естественным образом дополняется грустно-смешной провинциальной претенциозностью.

«Трактир лишь по имени: неопрятен, пол грязен, стены в пятнах, полосах, и стол посреди комнаты накрыт скатертью запачканною, не отгадаешь, какого цвета. Мы от голода спросили обедать, и подали нам кушанья под чужими именами, отвратительной наружности, несносного вкуса. — Это происходит оттого, что никто не довольствуется нижнею ступенью, всякий лезет без права на вышнюю, превосходную, и переименовали харчевню трактиром, ресторацией, лавку — магазином, винный погреб — депо, и музыканты — актеры, даже мозольные мастера слывут артистами» (181, 147).

(Легко заметить, что это картина чрезвычайно напоминает современные меню провинциальных ресторанов, где усилиями местных юмористов банальный кусок жареного мяса с подгорелой картошкой получает громкое название «Мечта ковбоя», а коктейль сомнительного содержания непременно будет иметь в названии слово «поцелуй». Что же касается переименований всего и вся с претензией на более высокий ранг, то это явление приняло фантастический размах и стало настоящим психическим расстройством современного российского общества.)

Для столичного путешественника в глубокой провинции проблема питания нередко становилась камнем преткновения. Аппетитные «котлеты Пожарского» оттого и вошли в историю, что были своего рода уникальным явлением. Даже позитивно настроенный историк С. П. Шевырев не мог без содрогания вспоминать свой обед в трактире уездного города Белозерска.

«Мы остановились в гостинице, принадлежащей монастырю Кирилла Новоезерского. Комнатки чистые, опрятные, но обеда надобно искать в другом месте. Просил, чтобы указали мне на лучший трактир в городе. Думалось, что движение торговли и слава белозерской рыбы дадут средство хорошо отобедать. Но не сбылось ожидание. Мы взошли в деревянный домик, который обещал что-то снаружи. Заказали обед. В нетерпеливом ожидании слушали, как толстый и грубый трактирщик прижимал бедного бурлака, который принес к нему разменять бумажку в 25 рублей серебром. Разменять тут только и можно. Но надобно непременно что-нибудь выпить у трактирщика и, кроме того, заплатить ему промен неслыханный, да еще получить от него слепой мелочи. А как быть бедному бурлаку? Только один трактирщик в городе и меняет деньги.

Наружность хозяина не обещала и нам счастливой участи. Предчувствие сбылось. Курица в супе и битая говядина не помнили лет своих. В виду чудного Белоозера, славного рыбой, мы должны были с голода есть несвежую судачину и все это увенчалось непомерным счетом, в котором каждая порция стоила восемь гривен. Известная пословица: “Дорого, да мило!” — превращалась здесь в другую: “Дорого и скверно!”» (214, 283).

И все же любая, даже самая убогая гостиница могла показаться дворцом в сравнении со случайным ночлегом в крестьянской избе или придорожной харчевне. Случай порой приводил путника и в такую ситуацию.

«В путешествии, как в жизни, не всё гладко, удачно, случаются неудовольствия. Настала черная ночь, не видно ничего в 5 саженях, дождь стучит по верху коляски, ехать опасно, и мы остановились в харчевне. Ночник чуть тлелся, на печи, на полатях лежали повалкою обозники, и духота, храпение, худой запах, тараканы, мухи принудили меня переселиться. Я увяз в грязи под навесом и с трудом дошел до коляски…» (181, 116).

Глава девятнадцатая.

Дорожные записки

В дороге хорошо думается и легко пишется. Впечатления, схваченные свежим глазом, ярки и незабываемы. Об этом с присущей ему самоиронией рассуждал еще Радищев.

«Бревешками вымощенная дорога замучила мои бока; я вылез из кибитки и пошел пешком. Лежа в кибитке, мысли мои обращены были в неизмеримость мира. Отделяясь душевно от земли, казалось мне, что удары кибиточные были для меня легче. Но упражнения духовные не всегда нас от телесности отвлекают; и для сохранения боков моих пошел я пешком. — В нескольких шагах от дороги увидел я пашущего ниву крестьянина…» (154, 46).

Дорожное одиночество, оторванность от привычного уклада жизни пробуждают потребность в творчестве, сокрытую в каждом мало-мальски развитом человеке. Так рождаются путевые заметки и дорожные романы.

Сколько стихов написано в дороге, сколько образов и красок найдено художниками…

Дорога с ее монотонностью и неторопливой сменой картин настраивает ум на философский лад. В «Старой записной книжке» князя П. А. Вяземского можно встретить мысли, рожденные под стук колес.

«Как по проезжим дорогам, так и в свете, на поприще почестей и успехов, человек, едущий с богатой внутренней кладью, часто обгоняем теми, которые едут порожними» (28, 115).

Простейшей формой фиксации и первичной обработки дорожных впечатлений всегда была записная книжка. Короткие заметки, прыгающие буквы — это только начало. Затем — вечерняя работа за письменным столом в гостинице. А дальше… Дальше все это в соответствии с мерой таланта автора записок могло или вырасти в литературное, публицистическое произведение, достойное увидеть свет, или так и остаться записями в заброшенном на антресоли юношеском путевом журнале.

Иван Аксаков в письме своей невесте Анне Тютчевой из Крыма (1865) так описывал это дорожное творческое настроение.

«Вот где продолжаю я свое письмо к Вам, вот куда меня перебросило. Сижу теперь на станции, в станционном доме, сестра прилегла отдохнуть, а я вытащил свои письменные снаряды. Я это люблю. Я столько ездил по России и привык к этим остановкам на станциях: временное часовое жилище — принесут самовар, и станет этот угол вдруг своим, так наполнишь, населишь его собой, своими думами и мечтами, — перо, чернила, бумага под боком — и весь твой мир тут, с тобой» (4, 310).

Появившаяся в 1840 году в «Отечественных записках» повесть В. А. Соллогуба «Тарантас» словно отворила ворота к новой, неисчерпаемой теме — описанию путешествия по различным местностям России. Масла в огонь подлили жаркие споры западников и славянофилов, где обычным приемом в споре было обвинение оппонента в незнании русского народа и его традиций. Волей-неволей мыслителям приходилось подниматься с места и отправляться в гости к собственному народу.

Отныне путешествия стали предприниматься уже не только по своей или по казенной надобности, но и ради познания различных сторон жизни русского народа, других народов России. Отправляясь в дорогу, путешественник уже имел определенный запас знаний по интересующему их вопросу. Один ехал собирать народные песни и фольклор, другой — изучать крестьянскую общину третий — пополнять сведения географического характера, четвертый — посещать исторические места. Каждый вел путевые записи и предполагал опубликовать их по окончании путешествия.