Римская диктатура последнего века Республики

Они ориентировались на такую модель отношений, основу которой составляли рационализм, прагматизм и индивидуализм. Социально-экономическое и политическое развитие Римской республики во второй половине II — начале I в. при традиционной ориентации на mos maiorum способствовало формированию подобных основ. Я. Ю. Межерицкий заметил, что, разворачиваясь в сфере общественной психологии и идеологии, размежевывая политические группировки и философские ориентации, сталкивая эстетические симпатии, конфликт между блюстителями нравов предков и homines novi был лишь фоном гражданских войн ^{230}. На наш взгляд, дисгармоничное единство, оформившееся в сфере межличностных отношений, явилось одной из составляющих структурного кризиса, который переживала Римская республика во II—I вв.

Нравственно-героический образ древнего римлянина оказался в противоречии с его жизненным опытом. Общинный уклад непрестанно разрушался развитием производительных сил и общественных форм: завоевания и расширение экономических связей, имущественная дифференциация уничтожали общественную замкнутость и солидарность; расширение сферы публичной власти, усложнение политической практики и все более заметное отчуждение государства — этику самопожертвования ради его интересов; деньги — примитивную простоту жизни, т. к. тратились либо на накопление, либо на роскошь и неумеренное потребление. Распад органических форм римской civitas определил распад консервативных общинных семейно-родовых, религиозно-этических и морально-этических связей и отношений, т. е. распад той сферы, которая составляла межличностные отношения. Все это определяло необходимость и неизбежность преобразования римской civitas в римскую империю.

Вместе с тем параллельно процессу распада общинных форм развивался процесс становления новых, по существу имперских структур. На фоне постепенно и естественно изживавших себя общинных отношений формировался новый уклад жизни, новые межличностные отношения, новые ценностные общественные идеалы и новые поведенческие стереотипы. Современники событий — римские сатирики, историки, публицисты и политики чувствовали взаимосвязь этих тенденций, но относили это к личностной, индивидуальной стороне бытия, не затрагивая коллективную, общественную. Общинные традиции и установки не позволяли римлянам усомниться в ценности республики и принять атрибуты нереспубликанских, монархических отношений. Однако большая часть римского общества, не имея выраженного желания радикального обновления, морально-психологически была к этому готова. Это способствовало, с одной стороны, закреплению традиции, с другой — сдерживало и усложняло процесс обновления Римской республики, наконец, определило специфику социально-политических реформ римского общества.

Глава 2.

ДИКТАТУРА ЛУЦИЯ КОРНЕЛИЯ СУЛЛЫ — ПОПЫТКА РЕСТАВРАЦИИ АРИСТОКРАТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ

Жизнь и политическая карьера Луция Корнелия Суллы (138—78 гг.) до 88 г. развивались традиционно для молодого римского аристократа. Согласно Макробию, родоначальником ветви рода Корнелиев, к которому относился Сулла, был децемвир Корнелий Руф, прозванный Сивиллой, а впоследствии из-за искажения имени — Силлой или Суллой (Macrob. Saturn., I, 17, 27). Плутарх считал отдаленным предком Суллы П. Корнелия Руфина, консула 290 и 277 гг. (Plut. Sulla, 1), который был одним из крупнейших деятелей эпохи конца Самнитских и Пирровой войн и фигурой, сопоставимой с Г. Фабрицием и Ман. Курием Дентатом. При этом он имел сильных врагов и плохую репутацию — furax homo et avaritiae acri erat (см.: Gell., IV, 8, 2; XVII, 21, 39). О судьбе П. Корнелия Руфина и его изгнании из сената есть упоминание и у Ливия (Liv. Per., 14). Сам Ливии в числе первых Сулл называл городского претора 212 г. П. Корнелия Суллу (Liv., XXV, 2, 4; XXVII, 23, 5), хотя ему было известно и о первом Корнелии Руфине — диктаторе 334 г. (Liv., VIII, 17, 3).

Луций Корнелий Сулла вел свой род от фламина Юпитера середины III в. Публия Корнелия Суллы. Вполне вероятно, что Руфины — Суллы связаны и с более древними патрицианскими ветвями Корнелиев — Коссов и Малугинских. Первые упоминаются Ливием в 438 г. (Liv., IV, 19—20), вторые — в 459 г. (Liv., III, 22, 1). Появление Корнелиев Руфинов примерно совпадает с появлением других ветвей рода Корнелиев (Лентулов, Сципионов, Долабелл, Меренд, Блазионов) в конце IV — начале III в. Безусловно, род Сулл относился к древнему и влиятельному в период расцвета Республики римскому патрицианскому роду (Vell., II, 17, 2) ^{231}.

Однако с конца II в. род Сулл, видимо, постепенно приходил в упадок. У Плутарха есть сведения, что если прапрадед Суллы был дважды консулом, то прадед и дед — лишь преторами, а отец не поднялся даже до претуры (Plut. Sulla, 1). К началу I в. представители этого рода были оттеснены «по причине бездеятельности» (Sail. lug., 95, 3) с политической арены и не имели сколько-нибудь заметного влияния. Не последнюю роль в этом, а возможно, даже и в изменении имени, сыграла судьба Корнелия Руфина — консула 290 г. и 277 г., изгнанного из сената за нарушение закона против роскоши и, вероятно, за коррупцию (Liv. Per., 14).

В экономическом отношении род Л. Корнелия Суллы также оказался чрезвычайно ослабленным. По сообщению Плутарха, его прапрадед не скрывал своих претензий на роскошный образ жизни, имел больше 10 фунтов серебряной посуды и, таким образом, выделялся среди римского гражданства (Plut. Sulla, 1). Сулла же родился и вырос в обедневшей семье. Сверстники кололи ему глаза тем, что он не получил наследства. Это исключало его из категории «благородных» граждан (Plut. Sulla, l; 3). В молодые годы он не имел даже собственного дома. Для римского аристократа рубежа II—I вв., когда богатство стало не только результатом, но и показателем общественного веса, это было уже предосудительным.

Таким образом, Сулла не мог опереться ни на знатность происхождения, ни на обширные связи, ни на унаследованное богатство. Ему пришлось выстраивать свою жизнь и политическую карьеру самому, рассчитывая лишь на волю, ум и характер ^{232}. Современники обвиняли молодого Суллу в том, что он «целые дни проводил с мимами и шутами» (Plut. Sulla, 2). Однако это скорее всего были пристрастные характеристики и в устах современников звучали как политическая инвектива, т. к. подобный образ жизни стал нормой для молодых римских аристократов: в подобном пороке обвиняли всех, кто был заметен на римском политическом горизонте, начиная со Сципиона Африканского. В отношении же Суллы более объективной следует считать характеристику, данную ему Саллюстием, который подчеркивал, что жажда наслаждений и плотских радостей «никогда не отвлекали его от дел» (Sail. lug., 95, 3).

Сулла со временем поправил свое материальное положение. Правда, источники его благосостояния были, с точки зрения римских моралистов, весьма сомнительными: публичная женщина Никопола, которая была влюблена в Суллу, завещала ему свое состояние; кроме того, он получил состояние мачехи (Plut. Sulla, 2). Честолюбивый, «жадный… до славы» (Sail. lug., 95, 3), Сулла достиг, вероятно, высокого уровня образованности; по крайней мере, «в знании греческой и латинской литературы не уступал ученейшим людям» (Sail. lug., 95, 3). Все свои способности, свойства натуры он направил на достижение политического влияния и авторитета в Риме.

Современникам Сулла казался непонятным и непоследовательным: умелый полководец, пользовавшийся авторитетом солдат, но эгоистичный и холодный; жадный до денег, считавший всю добычу своей собственной, вместе с тем расточительный; отличавшийся сильной волей и самообладанием, он проявлял порой и в личной жизни, и в политической практике необузданность страстей и настроений; образованный, иронически относившийся к религиозной традиции, был суеверным фаталистом; страстный поклонник римской республиканской нормы, он пренебрегал римским республиканским обычаем и традицией [23]. Природу подобной противоречивости личности Суллы точно и четко пояснил Плутарх: это был не просто человек, но политик, который «ради пользы умел сдерживать гнев, уступая расчету» (Plut. Sulla, 6). Бесспорно, основным мотивом, повлиявшим на оформление подобной поведенческой позиции, были личные амбиции Суллы, имевшего перед собой пример высокопоставленного и знаменитого прапрадеда.