Обитель подводных мореходов

Песня брала за сердце, тревожила. И Непрядов вообразил себя на месте того самого несчастного ямщика, которому не суждено больше увидеть свою подругу. Непроглядная ночь, метель, стужа... И безнадёжно ждёт его Катя, глядя в окно. Подумалось, что такое уже было с ним. Он и в самом деле однажды замерзал в лесу. От одной этой мысли сделалось не по себе: не потому, что мог умереть, а потому, что не встретился бы тогда с Катей...

- Чуют песню, - сказал дед Фёдор, любовно глянув на Катю с Егором, и обратился к деду Фролу. - А что, Гаврилыч, чем чёрт не шутит, пока твой Бог спит... Может, и впрямь породнимся? Ты только глянь на них, - и он широко повёл рукой, будто сват на смотринах. - Ну, чем не жених с невестой!

Дед Фрол погрозил дружку пальцем.

- Всуе не поминай лукавого. Все браки свершаются... Но будь моя воля, я бы их хоть завтра обвенчал.

При этих словах Катя залилась ярким румянцем, не смея поднять глаз. А Егор таинственно улыбнулся. Он-то знал, что уж если когда-нибудь женится, то уж, верно, только на Кате.

21

Кронштадт остался за кормой. Седая утренняя дымка стушевала берег, и уже нельзя было у горизонта воду отличить от неба. Четырёхмачтовый барк шёл под дизелем, разогнавшись до семи узлов.

Курсанты стояли на корме, выстроившись по большому сбору. Прощаясь с берегом, они уходили в дальний океанский поход. Где-то за туманной дымкой, за первыми пройденными милями всё ещё мерещилась причальная стенка Средней гавани, от которой они отошли. Слышались звуки оркестра, доносившиеся со стороны ошвартованных у стенки боевых кораблей.

Егор стоял в первой шеренге на правом фланге своего взвода. Локтем он подпирал Колбенева. Тот едва дышал от выдающейся значимости момента и собственного участия в нём. С его лица не исчезал восторг. Рядом с ним переминался с ноги на ногу Герка Лобов. Он страдальчески морщился и вздыхал.

Ему, как всегда, смертельно хотелось курить. Дальше с небрежно скучающим видом томился Чижевский, будто в моря ходить ему не первой, и уж во всяком случае там нет ничего такого, что могло бы его удивить или растрогать. Других ребят Егор так хорошо не видел, но знал, что они здесь, рядом с ним. Это вызывало в нём волнующее чувство единения со всем строем, с кораблём, с флотом. Встрече с морем он был рад не меньше других, хотя всем своим видом давал понять, что готов к обыкновенной будничной работе, которую хорошо знал и умел делать в походе не хуже других.

- По местам стоять! Паруса ставить! - разнеслась по всему кораблю команда с ходового мостика.

Застоявшийся строй с гвалтом и топотом рассыпался. Курсанты бросились по боевым постам.

Егор, как и большинство ребят из его класса, был расписан на второй грот-мачте, боцманом которой назначили мичмана Пискарёва. Пока курсанты выстраивались у левого борта, он терпеливо поглядывал на карманные часы, которые как-то по-особенному бережно держал в сложенной совком ладони. Дородный, с мощным животом, выпиравшим из-под кителя, Иван Порфирьевич угрожающе поводил сивой бородой. Когда последний курсант пристроился на левом фланге, мичман щёлкнул крышкой часов и раздражённо спросил:

- На волах ехали, хлопцы? - пощупав взглядом настороженно молчавших ребят, предупредил: - Так дело не пойдёт. Другой раз, чтоб пулей у меня...

- На мачтах! - подали команду с мостика. - Фалы и шкоты косых парусов разобрать!

- Сполнять команду! - рявкнул мичман, повеселев. - Шевелись!

Подскочив к фальшборту, Егор начал распутывать пеньковый канат, завернутый на нагеле восьмёркой. Ребята подхватили его, растягивая по палубе.

- Грот-стень-стаксель и абсель поднять! - последовала очередная команда. - Шкоты косых - на левую.

И пошла на палубе карусель, забегали курсанты, перехватывая канат и выбирая слабину.

Meжду мачтами поползли кверху косые паруса, полотнища нервно захлобыстали, заволновались, как бы не находя ветра. Но потом все же захватили его и упруго вздулись, придавая кораблю ускорение.

- Стоп! - ревел Пискарёв, тяжело бегая вдоль борта. - Фалы и шкоты крепить!

Пошёл барк полным ходом, пластая надвое зеленоватую балтийскую воду. За кормой обозначился широкий пенный след. Ветер сильнее засвистал в снастях, мелкие солёные брызги начали веером взлетать над полубаком.

Второй взвод заступил на штурманскую вахту. Курсанты расположились в прокладочной рубке за длинным столом. Непрядов раскатал перед собой карту, придавил уголки грузиками и аккуратно разложил прокладочный инструмент. Пока начкафедры капитан первого ранга Чижевский ставил задачу, расхаживая посреди просторного помещения, Егор невольно поглядывал в иллюминатор. Барк подходил к траверзу маяка острова Сескар. Очертания берега в матовой дымке еле проступали, но капраз утверждал, что башню маяка на оконечности острова всё же различить можно. На неё и предстояло каждому курсанту взять первый пеленг.

Наконец Чижевский дал координаты исходной точки и позволил начать от неё прокладку. Ребята сосредоточенно склонились над картами, орудуя параллельной линейкой, измерителем и транспортиром. В напряжённой тишине было слышно, как пощёлкивали прикреплённые к переборкам датчики лага, отсчитывая пройденные мили, и сердито ворчали репитеры гирокомпаса, показывая корабельный курс.

Прихватив записную книжку, Непрядов выскочил из прокладочной, а затем по отвесному трапу вскарабкался на её плоскую, ограждённую леерами крышу. Здесь выстроились в ряд несколько репитеров. Егор выбрал один из них и прильнул к окуляру.

Чижевский оказался прав: маячная башня действительно видна. Не составило большого труда точно установить визирную линию по центру башни и снять с подсвеченной шкалы репитера пеленг. Дело не новое, прокладку ему приходилось вести ещё в нахимовском, когда они всем классом ходили на шхуне от устья Невы до самых Датских проливов. Вскоре в его записной книжке выросла колонка минут и градусов.

Держась за поручни, Непрядов съехал по трапу, не касаясь ногами перекладин и едва не оседлал Обрезкова, торопившегося на крышу. Подбодряюще шлёпнул Кузьму ладонью по спине и побежал в прокладочную.

Вот и обсервированное место корабля - маленький кружочек на карте с точкой посередине. От неё протянулась уже уточнённая линия курса, Непрядов работал с упоением. Прокладка и прежде, ещё в стенах кабинета считавшаяся любимым занятием, теперь обрела вполне овеществлённый смысл. Больше не существовало тех условностей, без которых не обойтись на обычном уроке. Реальными были море, лениво вздымавшееся за бортом, ориентиры на ближних островах и палуба под ногами. И не требовалось напрягать собственное воображение, чтобы всё это оживить, глядя на городские крыши...

- Егорыч, - просительно прошептал Кузьма, - подбрось пеленжат, а то у меня что-то не получается.

- Сачок, - отреагировал Непрядов, не отрываясь от прокладки, но свою записную книжку всё-таки подсунул ему.

- Первый ком - всегда блином, - пробовал отшутиться Обрезков, на свой лад переиначивая пословицу.

- Егор, - строго прошипел Колбенев. - Ты что, забыл уговор? Пускай сам шевелит мозгами.

- Ну и зануда ты, Вадимыч, - огрызнулся Кузьма. - Тебе что, жалко?

- Это ж только для раскрутки, - успокоил Колбенева Непрядов. - Теперь пеленга вместе брать будем - не отвертится, - и кивнул Кузьме, приглашая вместе подняться на крышу рубки.

Вскоре небо подёрнулось тучами. Заморосил дождь, и видимость в сгустившейся серой мгле стала почти нулевой. Прокладка, к великой радости Кузьмы, дальше продолжалась по счислению.

С вахты сменились незадолго до отбоя. Из прокладочной вышли уже в кромешной мгле. Дождь усилился. В тусклом свете топовых огней видны были мятущиеся дождевые струи, нещадно хлеставшие паруса и снасти. Вода тяжело дышала где-то внизу, временами переваливая через фальшборт.

В носовом кубрике было светло и шумно. На столах ребят поджидали большие медные чайники. В мисках - нарезанный крупными ломтями пшеничный хлеб. Почаевничали и начали укладываться спать.